См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

— решение, приговор суда, а также вынесение окончательного заключения после тщательного и всесторонне взвешенного рассмотрения вопроса.

В ходе диспута относительно ответственности (см. статью ответственность) и выбора (см. статью выбор) Вассерман утверждал, что Найгель не правомерен ограничиваться принципиальным решением, принятым десять лет назад, то есть в тот момент, когда он присоединился к частям СС. Как уже упоминалось, на некоторый период, необходимый для осуществления некоего грандиозного плана, требующего принятия определенных чрезвычайных мер, которые, по соображениям тактичности, Вассерман не решался назвать прямо, Найгель «отправил во временный отпуск часть того органа, который заведует совестью». Однако, по мнению Вассермана, каждый человек обязан время от времени пересматривать свои решения и продлевать или не продлевать срок их действия, не опасаясь при этом вмешательства нравственных соображений. Нельзя «отправлять свою совесть в отпуск» на все время, необходимое для реализации плана. На языке Вассермана это звучало приблизительно так: нет у тебя решения, герр Найгель, которое волен ты оставлять в силе на веки вечные, и, если действительно человек чести ты, как дела твои до сих пор свидетельствуют о тебе, подлежишь ты этой пошлине — обязан выплачивать дань непрерывного возвращения и заново, изо дня в день, принимать твое решение, и каждый раз, как погубил ты еще одну душу в своем лагере, действительно так, господин, каждый раз обязан по-новому отлить это решение в новые слова, свежие, чтобы внимательно прислушаться и узнать, действительно ли рвется из них наружу, из этих новых слов, твое прежнее желание, истинный голос души твоей, сущность твоя.

Кстати, Найгель ответил на это:

— Возможно, ты будешь удивлен, Вассерман, но я не боюсь этого. Напротив: мне это даже нравится. Это укрепляет меня. Я собираюсь последовать твоему лукавому совету.

Вассерман:

— Изо дня в день, герр Найгель, изо дня в день! И всякий раз, как выстрелишь из своего пистолета, чтобы умертвить человека, и даже двадцать пять раз подряд, если надумал убить тут двадцать пять узников. Решение, и еще решение, и еще решение — двадцать пять раз! Сможешь ли исполнить это? Сможешь ли пообещать это себе, герр Найгель?

Немец:

— Я не понимаю, почему ты делаешь из этого такую великую проблему. Я ведь уже сказал тебе: я не усматриваю тут никаких препятствий. Это только укрепит мою веру в Рейх и в мое предназначение. И благодаря этому я выполню мою работу еще лучше, выполню, как говорит наш фюрер, айнзатцфройдигкайт — с радостью.

См. статью бунт.

— Гитлер, Адольф (1889–1945), фюрер, вождь немецкого народа. Несет непосредственную ответственность за развязывание Второй мировой войны. Косвенно содействовал укреплению и обостренному проявлению любви между Паулой и Фридом.

На протяжении всех тех лет, что Фрид исполнял должность главного ветеринарного врача в варшавском зоосаде, он был тайно влюблен (без малейшей надежды на взаимность) в Паулу Бриг. То есть влюблен он был и раньше, в незабываемые золотые деньки Сынов сердца, но с тех пор минули десятки лет. Паула, которая заправляла всем хозяйством зоосада и ведала всеми его делами, опекала также своего брата Отто и по доброте сердца не оставляла участием и одинокого Фрида. В тридцать первом году Фрид продал свою прекрасную, просторную, сухую и теплую квартиру в одном из самых богатых и престижных кварталов Варшавы и переехал жить в небольшой павильон на территории зоосада (возле вольера пресмыкающихся), выстроенный по типовому проекту в виде шестиугольника. Каждый вечер Фрид неторопливо вышагивал от своего жилища к расположенному у входа в зоосад домику Отто и Паулы, где все трое съедали приготовленный Паулой ужин, играли в шахматы, курили и составляли план работы на завтра. Жизнь их могла бы протекать так и дальше, без особенных волнений и происшествий, если бы…

Отто: Если бы ни этот Гитлер, так взбесивший нашу Паулу своими расистскими законами. Да, представьте себе, ведь Паула никогда в жизни не интересовалась политикой, и лишь по чистой случайности радио в тот день, 15 сентября 1935 года, оказалось включенным. Она с неописуемым возмущением прослушала все параграфы этих мерзких Нюрнбергских законов, этих антиеврейских законодательных актов, принятых на съезде нацистской партии Германии. Это было в полдень, мы оба почему-то оказались дома, и я никогда не забуду, как она вскочила будто ужаленная и объявила мне, что должна немедленно ехать в город. И со вздохом прибавила: «Знаешь, я думаю о Фриде: каково это будет ему? Боюсь, у него сердце разорвется от обиды и унижения!» Вытряхнула из глиняного поросенка все наши сбережения: все, что мы год за годом опускали в его толстое брюхо, злотый за злотым, и при этом не переставала повторять: «Какая гадость, какое свинство! Что они вообще воображают о себе там, эти подлые дойчи? Ведь они оскорбляют людей, люди могут ужасно пострадать от этого!» Собрала деньги и вышла злая и раздосадованная, даже забыла попрощаться со мной. Как выяснилось, она поехала на трамвае в центр города, и принялась обходить подряд все самые фешенебельные магазины на площади Потоцкого, и в течение двух часов — раз-два! — растранжирила все денежки, чего не случалось с ней во всю ее жизнь.

Паула: Я купила себе ужасно шикарное платье, из такой материи, у нас в деревне ее называли «коронка», и миленькую вельветовую шляпку, очень светлую, со всякими финтифлюшками — ну что за фантазия у этих мастериц там в Париже! Всякие рюшечки, воланчики, подвесочки, которые опускаются тебе на лоб и на уши, можете вы представить себе такие выдумки? И уж-жасно симпатичную бархатную пелерину и, извините, нижнее белье тоже, из настоящего английского искусственного шелка! И еще взяла французское мыло, флакон одеколона из Парижа, отрез крепдешина — только из-за того, что у него был ужасно замечательный запах, — и сколько мне это все стоило — мама дрога!

Под вечер Паула вернулась домой, вымылась — соскребла с себя всю вонищу зоосада, которая годами впитывалась во все поры ее тела, — надела новое платье, набросила на плечи пелерину и сделала себе маникюр: покрасила ногти ярко-красным лаком. Щеки напудрила розовой пудрой и целый час причесывалась перед зеркалом, пока не взбила как следует и не распушила свои прекрасные волосы (косы у нее были чуть ли не до колен!).

— Да, господа… Меня остригли только один раз в жизни — когда в двадцать втором году я заболела тифом. Была ужасная эпидемия…

После всего этого она отправилась к пруду, где жили фламинго, чтобы посмотреться в водную гладь — во всем зоосаде не имелось ни одного большого зеркала, такого, чтобы можно было разглядеть себя во весь рост.

— Ах, до чего же я была хороша! Конечно, я понимаю, все это выглядело немного смешно и напыщенно, но все-таки очень женственно. Не важно, что уже почти десять лет «гости» не приходили меня проведать и не случалось у меня обычного женского…