Темные аллеи. Окаянные дни. Повести и рассказы - Иван Алексеевич Бунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не то страдать, не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между мной и Соней тайное, Натали. Она, и без того молчаливая, становилась все молчаливее, играла в крокет или вышивала излишне пристально. Мы как будто привыкли друг к другу, сблизились, но вот я как-то пошутил, сидя с ней вдвоем в гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
— А я слышал, Натали, что, может быть, мы с вами породнимся.
Она резко взглянула на меня:
— Как это?
— Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский…
Она не дала мне договорить:
— Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь заросший черными блестящими волосами, картавящий великан с красным сочным ртом… И кто дал вам право на подобные разговоры со мной?
Я испугался:
— Натали, Натали, за что вы так строги ко мне! Даже пошутить нельзя! Ну простите меня, — сказал я, беря ее руку.
Она не отняла руки и сказала:
— Я до сих пор не понимаю… не знаю вас… Но довольно об этом…
Чтобы не видеть ее томительно влекущих к себе теннисных белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал и вышел на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и ближе шел по саду мягкий летний шум, сладко дуло полевым дождевым ветром, и меня вдруг так сладко, молодо и вольно охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я крикнул:
— Натали, на минутку!
Она подошла к порогу:
— Что?
— Вздохните — какой ветер! Какой радостью могло бы быть все!
Она помолчала.
— Да.
— Натали, как вы неласковы со мной! Вы что-то имеете против меня?
Она гордо пожала плечом:
— Что и почему я могу иметь против вас?
Вечером, лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мы все трое молчали, — звезды только кое-где мелькали в темных облаках, слабо тянуло со стороны реки вялым ветром, так дремотно журчали лягушки.
— К дождю, спать хочется, — сказала Соня, подавляя зевок. — Нянька сказала, народился молодой месяц и теперь с неделю будет «обмываться». — И, помолчав, добавила: — Натали, что вы думаете о первой любви?
Натали откликнулась из темноты:
— Я в одном убеждена: в страшном различии первой любви юноши и девушки.
Соня подумала:
— Ну, и девушки бывают разные…
И решительно встала:
— Нет, спать, спать!
— А я еще подремлю тут, мне ночь нравится, — сказала Натали.
Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:
— Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!
Она ответила:
— Да, да, мы нехорошо говорили…
На другой день мы встретились как будто спокойно. Ночью шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу, когда Соня делала какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы сидели в березовой аллее и пытались продолжать чтение вслух «Обрыва». Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от времени до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левую руку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо, и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:
— Ну теперь почитайте вы…
Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки ее грудей, отложила шитье и, опять наклонясь, низко опустив свою странную и чудесную голову и показывая мне затылок и начало плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным голосом. Я глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая от неистовой любви к ним и звуку ее голоса. В разных местах предвечернего сада вскрикивали на лету иволги, против нас высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее среди берез, красновато-серый дятел…
— Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А коса немного темнее, цвета спелой кукурузы…
Она продолжала читать.
— Натали, дятел, посмотрите!
Она взглянула вверх:
— Да, да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера видела… Не мешайте читать.
Я помолчал, потом снова:
— Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.
— Что, где?
Я указал на скамью между нами, на засохший известковый помет:
— Правда?
Я взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:
— Натали, Натали!
Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:
— Но вы же любите Соню!
Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей поспешностью отрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла губы:
— Это неправда?
— Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру, ведь мы знаем друг друга с детства!
IV
На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.
— Соня, что с Натали? — спросил улан, и Соня ответила, нехорошо засмеявшись:
— Лежит все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно, что ревела, принесли ей кофе — не допила… Что такое? «Голова болит». Уж не влюбилась ли!
— Очень просто, — сказал улан бодро, с одобрительным намеком глянув на меня, но отрицая головой.
Вышла Натали только к вечернему чаю, но вошла на балкон легко и живо, улыбнулась мне приветливо и как будто чуть виновато, удивив меня этой живостью, улыбкой и некоторой новой нарядностью: волосы убраны туго, спереди немного подвиты, волнисто тронуты щипцами, платье другое, из чего-то зеленого, цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате на талии, туфельки черные, на высоких каблучках, — я внутренне ахнул от нового восторга. Я, сидя на балконе, просматривал «Исторический вестник», несколько книг которого дал мне улан, когда она вдруг вошла с этой живостью и несколько смущенной приветливостью:
— Добрый вечер. Идем чай пить. Сегодня за самоваром я. Соня нездорова.
— Как? То вы, то она?
— У меня просто болела голова с утра. Стыдно сказать, только сейчас привела себя в порядок…
— До чего удивительно это зеленое при ваших глазах и волосах! — сказал я. И вдруг спросил, краснея: — Вы вчера мне поверили?
Она тоже покраснела — тонко и ало — и отвернулась:
— Не сразу, не совсем. Потом вдруг сообразила, что не имею основания не верить вам… И что, в сущности, какое же мне дело до ваших с Соней чувств? Но идем…
К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:
— Я заболела. У меня это проходит всегда очень тяжело, дней
