Женщина в белом - Уилки Коллинз

Время от времени я уезжала из города на короткое время, всегда предварительно испрашивая разрешения у моего владыки и хозяина и обычно получая это разрешение. Как я вам уже говорила, он был достаточно умен, чтобы не выводить меня из терпения. Он мог всецело рассчитывать, что я буду держать язык за зубами, хотя бы ради самой себя. Одной из моих самых длительных поездок была поездка в Лиммеридж. Я отправилась туда ухаживать за больной двоюродной сестрой, которая в то время умирала. По слухам, у нее водились деньги, и я решила (на случай, если б что-нибудь в будущем помешало мне получать свое содержание), что неплохо было бы обеспечить себя и с этой стороны. Но вышло, что я старалась напрасно, мне ничего не досталось, так как у нее ничего и не было.

Я взяла Анну с собой. У меня бывали иногда свои причуды в отношении этого ребенка, и подчас я начинала ревновать к влиянию на нее этой миссис Клеменс. Миссис Клеменс никогда не нравилась мне. Она всегда была ничтожной, пустоголовой, робкой женщиной, что называется, прирожденной горемыкой, — и время от времени я не отказывала себе в удовольствии досадить ей, отбирая у нее Анну. Не зная, что делать с моей дочерью, пока я ухаживаю за своей родственницей в Кумберленде, я отдала ее в школу в Лиммеридже. Владелица поместья, миссис Фэрли (на редкость некрасивая женщина, которой удалось подцепить самого красивого мужчину в Англии), чрезвычайно позабавила меня тем, что очень привязалась к моему ребенку. Вследствие этого девочка ничему в школе не научилась. В Лиммеридже с ней всячески носились и баловали. Они вбивали ей в голову разную чушь и, между прочим, внушили ей, что она должна носить только белое. Я терпеть не могла белый цвет и всегда любила яркие краски. Я решила выбить эту дурь у нее из головы, как только мы вернемся домой.

Как это ни странно, дочь моя решительно воспротивилась мне. Если уж ей, бывало, взбредет что на ум, — она упряма, как осел, и от своего не отступится, как это бывает и с другими полоумными. Мы с ней наконец совсем поссорились, и миссис Клеменс, которой это, видимо, было не по душе, предложила взять Анну с собой в Лондон с тем, чтобы та осталась жить у нее. Если б миссис Клеменс не была на стороне Анны, когда та изъявила желание одеваться только в белое, я бы, пожалуй, согласилась. Но миссис Клеменс стала мне еще противнее из-за того, что шла наперекор мне, а я твердо решила, что Анна не будет ходить в белом, поэтому я сказала «нет» наотрез, окончательно. Дочь моя осталась при мне — в результате этого произошла первая серьезная стычка с моим приятелем по поводу его тайны.

Это случилось долгое время спустя после того, о чем я Вам сейчас рассказала. Я обосновалась в новом городе и прожила там уже много лет, неуклонно восстанавливая свою репутацию и постепенно завоевывая положение среди уважаемых лиц города. То, что дочь моя жила при мне, надо сказать — очень этому способствовало. Ее безответность и прихоть одеваться в белое вызывали некоторую симпатию. Я перестала противиться ее капризу. Кое-что из этой симпатии должно было перепасть и на мою долю. Так оно и было. Я считаю, что именно с этого времени мне предложили арендовать два лучших места в церкви, а после этого священник впервые мне поклонился.

Так вот, однажды утром я получила письмо от этого высокородного джентльмена (ныне покойного) в ответ на мое, в котором я его предупреждала, согласно условию, о своем намерении немного проехаться для перемены обстановки.

Очевидно, когда он получил мое письмо, его наглость взяла верх над его благоразумием, — он ответил мне отказом в таких оскорбительных выражениях, что я потеряла всякое самообладание и отозвалась о нем в присутствии моей дочери как о «низком самозванце, которого я могла бы погубить на всю жизнь, если б разжала рот и выдала его тайну». Только это я и сказала. Я тут же спохватилась при виде выражения лица моей дочери, которая с жадным любопытством смотрела на меня. Я немедленно приказала ей выйти из комнаты, пока я не успокоюсь.

Признаюсь, не очень-то весело было у меня на душе, когда я поразмыслила над своей опрометчивостью. В тот год Анна была еще более странной и полоумной, чем обычно. Я пришла в ужас, когда подумала, что она может случайно повторить мои слова в городе и упомянуть при этом его имя, если кто из любопытства станет ее расспрашивать. Я сильно испугалась возможных последствий. Дальше этого мои страхи не шли. Я была совершенно не подготовлена к тому, что произошло в действительности, — на следующий же день.

На следующий день он без всякого предупреждения явился ко мне.

С первых же его слов мне стало ясно, что, несмотря на свою самоуверенность, он весьма раскаивается в своем дерзком ответе на мою просьбу и что он приехал — в очень дурном настроении — наладить наши отношения, пока еще не поздно. Заметив в комнате мою дочь (я боялась отпускать ее от себя после того, что случилось накануне), он приказал ей выйти. Они оба не очень-то любили друг друга, а тут, боясь накидываться на меня, он сорвал свое настроение на ней.

— Оставьте нас! — сказал он ей через плечо.

Она посмотрела на него тоже через плечо и не пошевельнулась.

— Вы слышите? — заорал он. — Уходите из комнаты!

— Говорите со мной вежливым тоном, — говорит она, вся вспыхнув.

— Прогоните эту идиотку! — говорит он, глядя в мою сторону.

У нее всегда была дурацкая привычка носиться со своим чувством собственного достоинства, и слово «идиотка» вывело ее из себя. Прежде чем я могла вмешаться, она яростно кинулась к нему.

— Сейчас же просите у меня прощения, — говорит она, — а не то я вам покажу! Я выдам вашу тайну! Я могу погубить вас на всю жизнь, если только пожелаю!

Мои слова! Она повторила их именно так, как я их произнесла накануне. Он онемел от гнева и стал белый, как бумага, на которой я сейчас пишу, а я поскорее вытолкала ее из комнаты. Когда он пришел в себя…

Нет. Я слишком почтенная женщина, чтобы повторить то, что он сказал, когда пришел в себя. Мое перо — это перо члена церковной общины, подписчицы на проповеди «В вере мое спасение». Можно ли ждать от меня, чтобы я повторяла подобные выражения? Представьте себе неистовые, бешеные ругательства самого отъявленного разбойника в Англии. Вернемся скорей к тому, чем все это кончилось.

Как вы, наверное, уже угадали, это кончилось тем, что из самосохранения он настоял на водворении ее в сумасшедший дом.

Я пробовала успокоить его. Я ему сказала, что она просто повторила, как попугай, слова, случайно сорвавшиеся с моего языка. Я уверяла его, что она ничего не знает про его тайну, ибо я ей ничего не рассказала. Я объясняла, что она, как дура, притворилась назло ему, что знает то, чего на самом деле не знала, — она только хотела пригрозить ему и отомстить за его невежливое с ней обращение. Я говорила ему, что мои безрассудные слова дали ей возможность причинить ему неприятность, которую ей давно хотелось ему причинить. Я напомнила ему о других ее странностях, о том, что слабоумные иногда заговариваются, как он и сам это знал. Все было бесполезно. Он не верил моим клятвам, он был убежден, что я целиком выдала его тайну. Короче, он и слушать ничего не хотел и твердил, что ее необходимо упрятать в сумасшедший дом.