Нёкк - Нейтан Хилл

Он заезжает хиппи в челюсть, раздается громкий хруст, девицы орут, разбегаются в испуге кто куда, какой-то коп хватает его за плечо и говорит: “Полегче, приятель”, и Браун замечает, что у него дрожат руки. Так сильно дрожат, что он встряхивает их, будто они мокрые. Ему уже стыдно за себя, и он надеется, что Элис, если и наблюдает за ним, то хотя бы этого не видела.

“Я как Эрни Бэнкс, который бежит с базы на базу: воплощенное удовольствие и невозмутимость”, – думает Браун.

19

Удивительно, как быстро необычное становится обыденным. Посетители бара “Хеймаркет” уже не вздрагивают, когда с улицы бросают чем-то в зеркальное стекло. Камни, куски бетона, даже бильярдные шары проносятся по воздуху над головами стоящих в оцеплении полицейских и врезаются в витрину бара. Сидящие внутри этого даже не замечают. А если и замечают, то снисходительно: “Ишь, меткий какой, его бы в «Кабс»”.

Полицейские неплохо держат оборону, но время от времени протестующие прорывают цепь, и вот уже напротив окон “Хеймаркета” охаживают дубинками очередных юнцов и тащат в автозак. Это повторяется так часто, что люди в баре перестали обращать внимание. Они игнорируют то, что творится снаружи, так же старательно, как бездомных, мимо которых проходят на улице.

По телевизору опять показывают мэра и старика Кронкайта, причем вид у последнего сокрушенный.

– Уверяю вас, – произносит журналист, – вас поддерживает масса людей по всей стране.

Мэр кивает, точно римский император, который велит казнить преступника.

– Ты смотри, как этот ура-патриот ему жопу лижет, – замечает агент А. – Это же чистой воды dezinformatsiya.

Снаружи полицейский бьет прикладом бородача, который укутался во вьетконговский флаг, как в плащ, бьет его прямо по флагу, так что мужик растягивается плашмя, словно бейсболист на основной базе, который ныряет за мячом, и врезается лицом прямо в толстое зеркальное стекло “Хеймаркета”. Мелодичный, сладкозвучный саксофон Джимми Дорси заглушает хруст.

– Должен вам сказать, господин мэр, что искреннее дружелюбие чикагской полиции выше всяких похвал, – говорит старик Кронкайт.

На бородача набрасываются два копа и лупят по голове.

– Довели старика, – агент А. указывает на Кронкайта.

– Ну хватит уже, не мучайте, – кивает агент Б.

– По-моему, он и сам понимает, что проиграл.

Бородача тащат прочь. На стекле остаются следы крови.

20

Или вот, к примеру, чайки, думает старик Кронкайт. Он недавно смотрел матч на стадионе “Ригли”, и в девятом иннинге с озера на стадион прилетели стаи чаек. Птицы хотели склевать просыпавшийся под сиденья попкорн и арахис. Кронкайт тогда подивился чайкам: надо же, как вовремя прилетели. Откуда они узнали, что уже девятый иннинг?

Интересно, как выглядит город сверху, с высоты птичьего полета? Наверно, тихий, спокойный. Семьи сидят по домам, мерцают голубые экраны, на кухне горит одна-единственная золотистая лампа, на улицах ни души, разве что иногда мелькнет бродячая кошка, целые безлюдные кварталы, Кронкайт представляет, как парит над ними и видит, что Чикаго, за исключением гостиницы “Конрад Хилтон” и ближайших ее окрестностей, самое мирное место на свете. Вот что интересно-то. Не то, что тысячи протестуют, а то, что миллионы живут как ни в чем не бывало. Быть может, для объективного освещения событий, на котором настаивает CBS, надо было отправить съемочную группу на север, в польские кварталы, на запад, в греческие, на юг, в кварталы чернокожих, и показать, что там ничего не происходит. Что этот протест – всего лишь маленький огонек в наступающей тьме.

Поймут ли его телезрители? Протест захватывает, и перестаешь замечать что-либо, кроме него. Кронкайт хочет сказать им: то, что вы видите по телевизору, – еще не вся жизнь. Представьте каплю воды: это протест. А теперь представьте ее же в ведре с водой: это протестное движение. А теперь представьте это ведро в озере Мичиган: это жизнь. Старик Кронкайт знает: телевидение опасно тем, что люди начинают смотреть на мир сквозь эту каплю воды. И то, как свет преломляется в этой капле, заменяет им всю картину. Те, кто сегодня вечером смотрит телевизор, именно так всю жизнь и будут думать о протестах, антивоенном движении и шестидесятых. Кронкайт же уверен, что его прямая задача – развеять это заблуждение.

Но как же им объяснить?

21

Себастьян за руку выводит Фэй из импровизированной камеры в совершенно серый безликий коридор из шлакобетонных блоков. Из какой-то комнаты стремительно выходит полицейский, и Фэй шарахается от него.

– Не бойся, – успокаивает ее Себастьян. – Идем.

Коп проходит мимо них, кивнув на ходу. Они выходят в двустворчатые двери в конце коридора и оказываются в роскошно убранном помещении: плюшевый красный ковер, бра, которые светятся золотистым светом, белые стены с изысканной отделкой, точно во дворцах французских аристократов. На одной из дверей Фэй видит табличку и понимает, что они в подвале гостиницы “Конрад Хилтон”.

– Как ты узнал, что меня арестовали? – спрашивает она.

Он лукаво улыбается Фэй.

– Сорока на хвосте принесла.

Себастьян ведет ее сквозь гостиничную утробу, мимо полицейских, репортеров, обслуги: все куда-то спешат, все серьезны и мрачны. Они доходят до толстых двойных железных дверей; охраняющие проход копы кивают Себастьяну и пропускают их. Они оказываются на погрузочной площадке и с нее спускаются в переулок, на свежий воздух. Шум демонстрации здесь превращается в неразличимый вой, который доносится со всех сторон одновременно.

– Слышишь? – Себастьян прислушивается, подняв голову к небу. – Да там весь город.

– Как ты это сделал? – спрашивает Фэй. – Мы прошли под самым носом у копов. Почему они нам ничего не сказали? Почему не остановили нас?

– Обещай мне, – Себастьян хватает ее за руки, – что никогда и никому не расскажешь об этом.

– Нет, ты объясни, как тебе это удалось?

– Ты должна мне пообещать, что никому не скажешь ни слова. Говори всем, что я внес за тебя залог, и всё.

– Но ведь это неправда. У тебя был ключ. Откуда у тебя ключ?

– Ни слова. Я тебе верю. Я сделал тебе одолжение, так что и ты, уж будь так добра, сделай одолжение, сохрани все в тайне. Договорились?

Фэй впивается в него взглядом и вдруг понимает, что Себастьян не так прост, как кажется, – он не обычный студент-радикал, у него свои секреты, у него несколько лиц. Она узнала о нем то, чего никто не знает, получила над ним власть, которой ни у кого нет. Сердце ее переполняет нежность: он такой же, как я, думает Фэй, у него тоже есть важная тайная жизнь.

Фэй кивает.

Себастьян улыбается, берет ее за руку и ведет по переулку, на солнце. Они заворачивают за угол, видят полицию, военных, оцепление, толпу за оцеплением, море людей в парке. Это уже не тени на стене – Фэй видит все отчетливо и в красках: и голубую форму полицейских, и штыки бойцов Национальной гвардии, и джипы с обмотанными колючей проволокой передними бамперами, и толпу, которая, точно зверь, подкрадывается к памятнику Улиссу С. Гранту напротив гостиницы “Конрад Хилтон”, трехметровой статуе Гранта на трехметровом коне, люди карабкаются по бронзовым лошадиным ногам, взбираются на шею, круп, голову, а один отважный юноша лезет выше, залезает на самого Гранта, пошатываясь, встает во весь рост на его широких плечах и вскидывает над головой руки с расставленными указательным и средним пальцами – знак мира, – бросая вызов полицейским, которые его уже заметили и неторопливо шагают к памятнику, чтобы стащить парня на землю. Ничем хорошим для него это не кончится, но толпа все равно разражается радостными криками, ведь он здесь самый отважный, забрался выше всех в парке.