Русалия - Виталий Амутных

— Ну, это только один… Будут и другие, — недобрым взглядом провожая князя, цыкнул зубом Свенельд, но тут же весело и задорно подмигнул притихшим гостям, поднялся с места и принялся, как прежде, расхаживать по горнице, заложив руки за спину под шубу. — В нем, конечно, кровь самого праотца нашего. Да только молод. На большую брань дружину не водил. Славы пока не нашел. Так только… А вот княгиня, к примеру сказать, она будет предстательствовать перед советом о вас…

Вновь мертвое лицо Ольги кольнула проносящаяся подле жизнь. Видно, некогда неуемное самострастие, медленно издыхая вместе с угасанием рассудка, все еще отзывалось слабой судорогой на вовсе уж дерзкие наскоки посторонней воли. Княгиня недовольно скривила губы и попыталась для придания лицу надменности приподнять отяжелевший подбородок. Но ее воевода, проходя как раз мимо, как-то слишком нарочито шлепнул себя огромными пятернями по обтянутому лазоревым шелком весьма округлившемуся животу, определенно намекая на что-то, огладил его, со значением глядя на Ольгу, и страх сковал ее гордый порыв.

— Княгиня всегда готова поддержать хороших людей, — растягивал тонкие губы в улыбку Свенельд, и в этой безгубой улыбке становился похож на ящерицу. — Правда, Ольга? Да и от новых нарядов, как вы тут говорили, какая баба отвернется?

Распознал ли кто потаенное значение того разговора (настоящего, бессловесного) который только что совершился меж Ольгой и ее воеводой, а только пришельцы как-то приободрились, и Элиезер Хапуш наконец получил дар слова.

— Ну так я отцу скажу, что мы договорились?

— Но, дорогой Элиезер, — вновь потщились исправить неучтивость наследника главы киевского кагала Ицхак и Ефрем, — этот вопрос нельзя решить вдруг.

— Решить вот так сразу…

Но Элиезера, похоже, уже утомила эта тема.

— Как чувствует себя Эсфирь? — решил он наконец освободиться от возложенных на него обязанностей. — Можно ли повидать ее?

Ольга бросила на молодого Хапуша тревожный взгляд, но тут же успокоилась и кликнула свою ключницу. Та появилась вся какая-то всклокоченная, а под взглядами пятерых мужчин и вовсе раскраснелась, вспотела. Какое-то время посольники и Эсфирь-Малуша собеседовали на своем языке, потом перешли на русский, и хоть, поди, ничего особо волнующего они не обсуждали, полное лицо молодой женщины становилось все более и более мокрым и красным, а желто-карие глаза ее, и без того извечно с поволокою, так и норовили закатиться, подводя расширившиеся зрачки под черную щеточку верхних ресниц. Казалось, каждый из присутствующих в этот момент с легкостью распознавал все оттенки ее помыслов, тем более, что были эти помыслы не особенно разнообразны. И тяжелый въедчивый запах все гуще пропитывал пространство.

Никто, ни русичи, ни евреи, не решились бы назвать Ольгину ключницу кралей. Более того — немало было в ее лице, тяжеловесных формах, возбужденно скрипучем голосе определенно отталкивающего… И тем не менее, покидая Ольгину светлицу, уже на крыльце Сигурд шепнул Свенельду:

— Слушай, а эта жидовочка… Да? Вот я бы напырял ей по-своему!

На ту пору Святослав, легонько поддавая острогами[492]в бока Воронка и пуская его тем самым вскачь, в сопровождении нескольких своих товарищей уж приближался к белому пространству Перунова поля, окруженного белыми холмами. Месяц просинец с самого начала решил оправдывать свое имя: на белом небе в широкой просини вольно каталось белое солнце. Еще вот только что Хорс являл миру свой красный образ, и все под ним было розово, и леса, и холмы, и взбодренные морозом счастливые молодостью лица удалых всадников. Но красное солнце было выпито Родом, и теперь на его месте сияло белое солнце.

Солнце — это все равно, что мед для Того вечного, Кто является обителью для всех и обитает во всем. В сущности Перуна насыщается Род красным солнцем. В сущности Сварога вкушает Род белое солнце. И растворенный во внутренней основе посмертного судии земных созданий — всесведущего Ния поглощает Пребывающий в истинном, неподвижный, бессмертный, неразрушимый Род черный образ солнца. Но ведь Боги не едят и не пьют! Верно, они удовлетворяются, лишь глядя на то, что служит им пищей. Глядя на солнце, на божественный подвиг (даже, если совершен он человеком), на чистосердечную жертву, на стремление похвальной песней превознести бессмертие своих Богов.

И хотя тресветлый, истинный, зовущий Святовита несокрушимый Род един, различные народы каждый по-своему почитают Богов, созданных всевышним, придумывая им самобытные имена. Но в зависимости от того, кого из бессмертных ты почитаешь, таковые блага и заслуживаешь. Отсюда проистекаетт столь разительное различие людей не только в обычаях и нравах, направлениях образования, душевных силах и особенностях ума, но и просто во внешности. Посему, что для одних выгода, для других — смерть.

Вот для того, чтобы чужая выгода не обернулась смертью, и торопил коня молодой князь, стремясь наверстать время, даром упущенное в светелке матери. Посереди заснеженной долины, как всегда в этот час, уж вовсю кипела жизнь. Здесь на случай непогоды были с осени установлены широкие шоломы[493], крытые осокой или тростником, чтобы никакие волчьи шутки Мороза-Велеса не могли помешать устремлениям русских витязей натореть, набойчиться, наостриться в употреблении оружия. Там же, под тростниковыми крышами, были установлены обитые кожей толстые брусы на столбиках, называемые кобылами. На них каждый конник, будь он хоть и многоопытным воякой, непременно пару раз в седмицу отдавал какое-то время упражнению молниеносного вскакивания в седло при полном боевом вооружении, то с одной, то с другой стороны. А сегодня, коль уж день такой ясный, безбурный выдался, решили (вот прямо дорогой решили), отдав первую силу оружию, отправиться после лес валить. Не из одних тех соображений, что ни дух воя, ни выученное тело в жизнь его богатырскую не должны расслабляться в стороне от привычных занятий, но и потому, что не мешало бы подбавить липовых бревен, годных для изготовления болванов, в запале боевого порыва разносимых горячностью дружинников в щепки.

— Уй! Щепа прямо в глаз угодила, — смахнув навернувшуюся крупную слезу, как всегда весело (независимо от обстоятельств) рыжий Зорян сообщил эту новость Святославу, иссекавшему соседнего болвана. — Так что там жиды? Приходили, говорят. Чего хотели-то?

— А-а… — махнул свободной рукой князь. — Как всегда какие-то свои плутни крутили. Известно ведь. Разве они о чем-то кроме своих сладких выгод могут хлопотать? А между делом всякие мутные словечки забрасывают. Прямо, как это у них водится, не говорят, а так все, загадками, мол, мы завсегда с кровнородственными нам хазарскими владыками дружество водим, а у них в руках сила несметная. Берегитесь, мол. Второе у них — это совращение всякими подарками. А на уме все одно.

— Значит, как всегда тихо гадят? — покачал головой Зорян, и несколько съехавший на затылок зеленый подбитый зайцем колпак открыл полосу ярко-рудой щетины над невысоким, но широким лбом; при этих словах даже его неизбывная веселость куда-то улетучилась.