Жизнь Людовика XIV - Александр Дюма

— Подойдите ко мне, Бриенн, подойдите, — сказал кардинал, — и дайте свою руку, я очень слаб. Но, пожалуйста, не говорите ничего о делах, я не в состоянии о них слушать! Обратитесь к королю и делайте то, что он скажет. Что же касается меня, то я имею в голове совсем другое. — Потом, как бы возвратясь к своим мыслям, Мазарини продолжил:

— Посмотри, мой друг, на эту прекрасную картину Корреджо и на эту «Венеру» Тициана, и на этот несравненный «Потоп» Антонио Карраччи… Увы! Со всем этим мне надобно расстаться! О, мои картины, драгоценные мои картины, которые так люблю.., которые так дорого мне стоили!

— Ваше высокопреосвященство! — позволил себе Бриенн. — Вы преувеличиваете опасность вашего положения, вы совсем не так опасно больны, как думаете.

— Нет, Бриенн, нет! — возразил кардинал. — Я очень плох!.. Впрочем, для чего мне желать жить, когда весь свет желает моей смерти!

— Вы ошибаетесь, ваше высокопреосвященство, — не согласился секретарь, — теперь мы живем уже не во времена Фронды, когда это было так, а теперь никто не имеет подобного желания!

— Никто! — Мазарини улыбнулся. — Однако вы хорошо знаете, что есть один человек, который очень даже желает моей смерти! Но перестанем говорить об этом! Умереть надобно и лучше сегодня, нежели завтра… Ах! Он желает моей смерти, я это знаю!

Бриенн не спорил более, поскольку понимал, что министр говорит о короле — известно было, что королю давно хотелось принять правление в свои руки. Мазарини возвратился в свой кабинет и отпустил секретаря.

Спустя несколько дней случилось нечто, всех очень удивившее и заставившее верить, что кардинал ждет близкой смерти. Его высокопреосвященство пригласил к себе герцога Анжуйского и собственной рукой подарил ему 50 000 экю. Радость его королевского высочества, брата короля, который по скупости министра никогда не имел в руках своих трех тысяч ливров разом, была невыразима, и он бросился кардиналу на шею, поцеловал его и вышел скорыми шагами.

— Увы! — вздохнул кардинал. — Я бы дал 4 000 000, чтобы мое сердце было моложе и могло чувствовать подобную радость!

С каждым часом кардинал слабел. Приговор Гено, что он не проживет более двух месяцев, точил его сердце, он думал об этом даже во сне. Однажды Бриенн, войдя тихонько в кабинет кардинала, поскольку камердинер Бернуэн предупредил, что кардинал спит перед камином — увидел, как тот, сидя в своем кресле, совершает странные телодвижения. В течение пяти минут Бриенн смотрел на кардинала, который раскачивался во все стороны и что-то бормотал, и, опасаясь, как бы он не упал в камин, позвал Бернуэна; камердинер разбудил больного.

— Что? Что? — вскричал Мазарини. — Гено так сказал!

— Черт возьми этого Гено и то, что он сказал! — рассердился Бернуэн. — Вечно вы твердите одно и то же, ваше высокопреосвященство!

— Да, Бернуэн, да! — воскликнул кардинал. — Да! Надобно умереть.., я не могу этого избежать! Гено так сказал… Гено так сказал! — Именно эти слова и повторял больной во сне.

— Ваше преосвященство! — сказал камердинер, желая отвлечь кардинала от постоянной мучительной мысли. — Пришел г-н Бриенн!

— Бриенн? — повторил кардинал. — Вели ему войти. Бриенн поцеловал руку Мазарини.

— Ах, друг мой! — простонал кардинал. — Я умираю.., я умираю!

— Да, — ответил секретарь, — но вы сами себя убиваете! Не мучайте себя более этими ужасными мыслями, которые причиняют вашему преосвященству столько зла!

— Правда, правда, Бриенн! — не мог успокоиться кардинал. — Но так сказал Гено, а Гено знает свое ремесло хорошо!

За неделю до смерти Мазарини пришла в голову странная прихоть: он велел себя побрить и покрыть щеки румянами и белилами, так что никогда в жизни он не был так свеж и румян; потом уселся в свои носилки, которые спереди были открыты, и велел нести себя в сад, хотя было по-мартовски холодно. Всякий, видя кардинала совершенно помолодевшим, полагал, что видит сон, а принц Конде при этом зрелище заметил:

— Плутом жил, плутом хочет и умереть!

Граф Ножан-Ботрю, этот старый шут королевы, который вскоре будет удален от двора, при котором он играл роль Готье-Гаргиля, подобно тому, как Мазарини играл роль Паяца, подошел к носилкам больного и пошутил:

— О, как видно, воздух очень полезен для вашего высокопреосвященства и произвел в вас большую перемену! Вам надобно почаще этим пользоваться, ваше преосвященство!

Слова эти камнем легли на сердце Мазарини, ибо он почувствовал насмешку.

— Возвратимся в комнату, возвратимся, — обратился кардинал к своим носильщикам, — что-то я худо себя чувствую!

— Это и видно! — заметил безжалостный шут. — Особенно по тому, что лицо вашего преосвященства так свежо и румяно!

Кардинал опустился на подушки. На ступенях дворца больного увидел испанский посланник граф Фуэнсальдан и, посмотрев на умирающего, с совершенно кастильской важностью сказал своим спутникам:

— Этот человек очень напоминает мне покойного кардинала Мазарини.

Посланник ошибся только на несколько дней. Впрочем, Мазарини еще не совсем потерял страсть к жизни — игра в карты, составлявшая главнейшее из увлечений кардинала, пережила другие, и не имея возможности играть сам, он заставлял друзей играть около своей постели, а карты за него держали другие. Так, командор Сувре играл за кардинала, когда пришел папский нунций, который, узнав, что умирающий уже принял святое причастие, принес ему индульгенцию. Командор Сувре имел значительный выигрыш и спешил уведомить об этом его преосвященство.

— Ах, командор! — заметил кардинал. — Сколько вы ни выигрываете, я теряю в своей постели более!

— Вот как! — попытался успокоить его Сувре. — Что такое вы говорите, ваше преосвященство! Не стоит иметь такие мысли! Надобно закончить с честью…

— Пожалуй, — прервал его Мазарини, — только закончите вы, друзья мои, а я заплачу проигрыш.

При входе нунция карты были спрятаны. А вечером кардинала уведомили, что явилась комета.

— Увы! — пошутил кардинал. — В самом деле, комета делает мне много чести!

Папского нунция звали Пикколомини; он дал Мазарини отпущение всех его грехов в случае смерти и говорил весьма наставительно по-латыни, на что кардинал отвечал по-итальянски:

— Прошу вас, милостивый государь, уведомить его святейшество, что я умираю его покорнейшим слугой и весьма обязан ему за индульгенцию, которую он мне даровал и в которой я имею нужду. Поручите меня его святым молитвам. Кардинал сказал еще несколько слов, но так тихо, что их никто не слышал, после чего его соборовали. С этой минуты придворных более не впускали в комнату умирающего, за которым присматривал священник церкви Сен-Никола-де-Шан. Войти к Мазарини могли лишь король, королева и Кольбер.

Король приходил повидаться и просил последних советов.