Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время - Сергей Федорович Платонов

и приговор 30 июня с некоторой подробностью остановился на общем определении положения казаков в земском ополчении. Прежде всего, из всей казаковавшей массы он выделил атаманов и казаков, которые «служат старо», то есть которые давно и официально были признаваемы в этом звании и служили государству сотнями с городов или станицами с Поля. Этим старым казакам приговор предоставлял на выбор: или «верстаться поместными и денежными оклады и служить с городы», или же получать «хлебный корм с Дворца, а деньги и из Четвертей, во всех полкех равно» (§ 17). В первом случае казаки стали бы «поместными» или «беломестными» и вошли бы особым чином в состав поместного служилого класса, слившись с уездными дворянами и детьми боярскими как по форме земельного владения, так и по роду службы. Во втором случае они остались бы вольными казаками на казенном жалованье. И то и другое поставило бы их в зависимость от государства и превратило бы из оппозиционного слоя в опору старого политического и общественного порядка. Словом, предположенная относительно старых казаков мера имела целью примирить их с существовавшим строем отношений, приняв на иждивение государства. Прочие элементы казачества даже не называются в приговоре казаками: они разумеются под общим выражением «холопи боярские или какие люди не буди» (§ 18). Как они, так и старые казаки под одним наименованием «атаманов и казаков» лишаются права назначения на должности в местной администрации. «А с приставства из городов и из дворцовых сел и из черных волостей атаманов и казаков свесть, – говорит приговор (§ 17), – а посылати по городом и в волости для кормов дворян добрых, а с ними для россылки детей боярских и казаков и стрельцов». Казак вне своего табора отдавался, таким образом, в полное подчинение дворянину, выходя в города и в волости не со своим атаманом и не в казачьей станице, а только в составе дворянского отряда. Для казачьих «полков», составлявших «великое войско» Заруцкого и Просовецкого, это было стеснением и обидой. Мало того, в приговоре 30 июня было проведено в самой категорической форме такое постановление, которое уничтожало самый источник, полнивший казачество. Оно гласило относительно вывезенных и выбежавших «боярских крестьян и людей», что «надлежит по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам» (§ 23). Это было явное признание того самого крепостного порядка, против которого живым протестом было казачество в его целом, во всей его массе, «старой» и нестарой[223].

С той точки зрения, какая была установлена выше, совсем не было противоречия между решением «всей земли» отдавать назад в неволю беглых боярских людей и, с другой стороны, приглашением в подмосковную рать боярских же людей «крепостных и старинных» с обещанием дать им волю и жалованье. Ратные воеводы, как мы видели, грамотами созывали себе казаков с Поля и в их числе тех боярских людей, которые уже вошли в казачью организацию. В приговоре же 30 июня имелись в виду те беглые крестьяне и холопы, которые ушли не в казачество, а в чужие деревни и на городские посады. Однако такое различие не могло нравиться крепостным людям, искавшим лучшей доли, должно было раздражать всех недовольных крепостным порядком. Кроме того, правило о возвращении беглых не могло быть всегда одинаково приложимо. Ратные люди указывали воеводам в своем челобитье на один подобный случай, когда было бы неуместно настаивать на таком возвращении. Они просили «про боярских людей, – кои сидят в Москве бояре, а люди их ныне в казаках», чтоб о тех людях договор учинить. Как, в самом деле, боярину-изменнику, у которого «вся земля» конфисковала поместья и вотчины за то, что он сидел с литвой в осаде, возвращать его людей, ставших на защиту народного дела и пришедших в казачьи таборы под столицу биться «за Московское государство»? Очевидно, необходимо было в данном случае изъятие из общего порядка. Путаница общественных отношений, выросшая в смутные годы, постоянно наталкивала на подобные изъятия, а «совет всея земли» ограничился в своем приговоре 30 июня только общим и категорическим подтверждением выработанного XVI веком принципа крестьянской и кабальной крепости.

И в отношении казаков, стало быть, приговор 30 июня обнаружил ту же тенденцию, как в вопросах земельного устройства рати. Он стремился удержать и укрепить старый московский порядок отношений без всяких, или почти без всяких, уступок вожделениям вольного казачества. Самое большее, что предоставлялось казакам, было поместное верстание, но его удостаивались лишь «старые» казаки. Казачество же во всей его массе ставилось в подчиненное положение, попадало под надзор и контроль служилых людей, «дворян добрых». Вопрос об обращении в прежнюю «крепость» боярских людей, тянувших к казачьим таборам, получал в приговоре 30 июня такую постановку, которая была безусловно неблагоприятна для казачьего элемента рати. Принцип крепостного права торжествовал в подмосковном ополчении. Как и в прежние годы, он послужил в данную минуту главной причиной острой социальной распри между землевладельческим служилым слоем подмосковной рати и ее низшими слоями, представлявшими собой организованную в казачьих полках оппозиционную массу московского населения.

Из анализа приговора 30 июня неизбежно следует вывод, что редакция данного законодательного акта принадлежала той стороне подмосковного ополчения, которую можно назвать консервативной и землевладельческой. Представителем ее был Ляпунов. Понимая его силу как вожака торжествовавшей в рати партии, летописец о приговоре 30 июня выразился так, как будто Ляпунов «повеле написати приговор». Неточное формально, это выражение, однако, вполне справедливо приписывает почин и руководство в совете 30 июня не тушинским «боярам», а предводителю земских дружин, еще недавно ведших борьбу с Тушином. Эти земские дружины Поморья и Замосковья еще один лишний раз обнаружили, что они сильнее казачьих полков. Одолевая казаков в открытых боях времен царя Василия, они и теперь, в мирных отношениях, взяли верх над казачеством и думали подчинить его своим земским порядкам, своему начальственному надзору. Приговором 30 июня они набросили на вольную казачью массу сеть стеснений и обязательств, скрепленных подписями казачьих «атаманов, судей, ясаулов и сотников» на подлинной приговорной грамоте. Казаки, разумеется, поняли то положение, в какое их поставил земский приговор, и не были склонны с ним помириться. Не имея законных средств повернуть дело по-своему и переделать приговор в свою пользу, они пошли на открытый мятеж против земской власти. Особенно раздражились казаки на того, кого считали виновником приговора, – на Ляпунова: «И с тое же поры начаша под Прокофьем думати, како бы его убить». Поводом послужило деятельное применение постановлений 30 июня, направленных против казачьих разбоев. Говорили, будто бы Ляпунов «велел в городы писать грамоты: воров казаков имать и присылать под Москву, а иных воров,