Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России - Лилия Кузнецова

Агафону Карловичу Фаберже, после работы в «ферсмановской» комиссии служившему инспектором Гохрана, по иронии судьбы довелось разбирать груды бриллиантов, вылущенных из безжалостно сломанных и размонтированных украшений, часто работы отцовской фирмы, поступивших из частных «коллекций», конфискованных советским правительством. Вынутые из оправ и промытые алмазы обычно выкладывались на стол партиями по 18–20 фунтов (или 7,2–8,0 килограмм!), образуя гору, которая непрерывно росла, и этакую-то гору Агафон Фаберже сортировал, а затем запечатывал по отдельным пакетикам.[1031]

Не эти ли камни, а точнее, самые крупные и лучшие по качеству из них, попали в вечно закрытый ящик письменного стола Клавдии Новгородцевой, вдовы Якова Михайловича Свердлова? Они были так велики и обладали столь прекрасной игрой, что увидевший их в 1923 году отпрыск этой четы революционеров, однажды не устоявший перед соблазном вскрыть запретный ящик случайно оставленным без надзора ключом, решил: конечно же, «камни поддельные», «откуда у матери может быть такая масса настоящих бриллиантов?»

Однако Борис Бажанов, тогдашний секретарь Иосифа Виссарионовича Джугашвили-Сталина, услышавший эту историю из уст подростка, сопоставил её с косвенными намеками в совершенно секретных документах и понял, что матушка рассказчика была хранительницей сверхтайного партийного фонда. Еще «три-четыре года назад, в 1919–1920 годах, во время своего острого военного кризиса, когда советская власть висела на волоске, из общего государственного алмазного фонда был выделен „алмазный фонд Политбюро“ чтобы в случае потери власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности». Также «было решено, что о месте хранения фонда должны знать только члены Политбюро», и следовало продумать, «чтобы спрятать этот фонд у какого-то частного лица, к которому Политбюро питало полное доверие, но в то же время не играющего ни малейшей политической роли и совершенно незаметного. Это объясняло, почему Клавдия Новгородцева нигде не служила и вела незаметный образ жизни», а также «почему она не носила громкого имени Свердлова», своего супруга, «и продолжала носить девичью фамилию».[1032]

Проработав до 1927 года оценщиком Гохрана, в какой-то момент Агафон Фаберже понял, что он становится нежелательным свидетелем. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить»: ведь коронные драгоценности давно разобраны и даже на какой-то миг показаны советскому народу; самый большой аукцион тех из них, которые по назначению были ближе к антиквариату, успешно проведён 5 марта 1927 года под эгидой фирмы Кристи-Мэнсон-Вуд в Лондоне; часть же самых лучших, наиболее эффектных царских и великокняжеских фамильных и личных украшений, которые вполне можно носить, продана тихо, поскольку сделки содержались посредниками с глазу на глаз по фотографиям и описаниям каталога, опубликованного именно для этой цели, а вовсе не в интересах науки и тем более сохранности.

Круг же экспертов-ювелиров, с которыми сотрудничал Фаберже, всё время сужался. Агафон Карлович понял, что в скором времени пробьёт и его час, и что тюрьма, прелести коей он уже достаточно изведал, будет ещё наилучшим исходом: нынешние хозяева жизни могли лишить его и чести, и «живота». Он припомнил, как его старушка-мать, покинув Петроград в декабре 1918 года с сыном Евгением, захватившим только одну сумку, с трудом добралась до Хельсинки путаным маршрутом, чтобы сбить преследователей. Сначала беглецы проехали краткий отрезок пути поездом, затем они пересели в сани, а потом им пришлось пробираться пешком по заснеженному лесу.

Поэтому бывший оценщик Кабинета решился бежать через финскую границу. В декабрьскую ночь 1927 года, благодаря помощи знакомого рыбака, Агафону Карловичу Фаберже удалось уйти с женой и маленьким сыном Олегом на финских санках под обстрелом по льду Финского залива в страну Суоми, захватив с собой лишь маленький чемоданчик с коллекцией российских земских марок.

Работавшая в 1928 году в Гохране новая комиссия, в которую вошли А.Е. Ферсман, С.Н. Тройницкий и специалисты-ювелиры, теперь разделила оставшиеся к этому времени бывшие коронные драгоценности и присоединённые к ним сокровища Камеральной кладовой, на четыре категории, причём к первой категории «X» отнесли регалии – «вещи большого исторического значения», к категории «Y» – «просто художественные вещи», а к двум оставшимся, обозначенным литерой «М» – «малоценные вещи».[1033]

Весной 1932 года комиссия экспертов в том же составе провела очередную переоценку. Уменьшившийся на двести предметов, Алмазный фонд теперь насчитывал лишь семьдесят одну драгоценность, причём из-за «снижения процентных надбавок и коэффициента на историческое и художественное значение» отдельные вещи оказалась оценёнными ниже, нежели в 1923 году. Всё опять было поделено на четыре категории.

На этот раз в первую попали «имеющие большое историческое значение» регалии и еще 14 предметов, во вторую – 38 изделий, имеющих «большую материальную ценность и художественное значение». К третьей оказались причислены 12 вещей, «не имеющих ни исторического, ни художественного значения», а обладающих только материальной ценностью. К четвертой же категории отнесли семь «не антикварных, и не имеющих большой цены» изделий.

Была признана возможной реализация предметов всех категорий, за исключением лишь «особо ценной» первой. Предполагалось выставить на продажу 37 вещей «по новой установленной цене» на намечавшиеся осенью 1932 года в Ленинграде торги. Председатель Госбанка лично обратился к генеральному секретарю ВКП(б) И.В. Джугашвили-Сталину с просьбой дать согласие на реализацию отобранных из «правительственного фонда драгоценностей» предметов. Однако в поданной бумаге пришлось советскому банкиру признать, что «был организован широкий доступ посещения иностранных представителей для осмотра Алмазного фонда, был издан фотоальбом на русском и иностранном языках, который распространялся за границей. Однако это рекламирование Алмазного фонда каких-либо серьёзных результатов в смысле реализации отдельных предметов до сего времени не оказало». Поэтому отобранные экземпляры, к счастью, проданы не были.[1034]

Высокие же слова о том, что уникальный и неповторимый Алмазный фонд должен быть сохранён «в государственном русском достоянии» и «выставлен для всенародного обозрения и изучения, как это сделано с коронными драгоценностями во Франции и Англии», остались лишь на бумаге.[1035] Лишь в 1967 году открылась в стенах Кремля выставка вещей Алмазного фонда, находящаяся в ведении министерства финансов.

В 1918 году советское правительство переехало в Москву, и Петроград, через 6 лет перекрещенный в Ленинград, стал экс-столичным городом с областной провинциальной судьбой. Что же касается советских ювелиров, то артельные и тем более фабричные условия, в которых им пришлось трудиться, не позволяли им уделять должное внимание качеству, создавать уникальные вещи им почти не доводилось, главными стали количество и стандартизация, ведущие к непременному упрощению во имя плана и вала. Немногие же подлинные художники, пытавшиеся создавать достойные произведения, вписали свои имена в историю советского ювелирного искусства, хотя, конечно же, им мешало отсутствие нужных материалов, и поэтому до конца раскрыться во многом они так и не смогли, поскольку именно материал и его качество часто диктуют форму, а это важное обстоятельство, к сожалению, не учитывалось.