Евангелие страданий - Серен Кьеркегор

подобном положении – на пути к тому, чтобы закрыться в себе с какой-то ужасной мыслью, – скажи об этом другому, но лучше всего доверь ему это как тайну; ведь если ты обратишь это в шутку, то вполне возможно, что кто-то, воспользовавшись тем, что ты скрываешь, изобретет уловку, которая будет хуже всего для тебя. Но и в отношении доброго действует тот же закон. Если ты по-настоящему серьезно что-то решил – ни в коем случае не говори об этом никому не слова. Ведь на самом деле об этом нет нужды говорить, и если ты скажешь об этом, это никому не поможет; ведь тот, кто поистине что-то решил, он eo ipso молчит. Неверно, будто одно дело – решиться, и совсем другое – молчать; решиться это и есть молчать – как молчал человек, о котором здесь идет речь.

Он жил год за годом. Он общался только с самим собой, с Богом и с этим образом, – но он не понимал сам себя. Ведь он ничуть не испытывал недостатка ни в готовности, ни в πλεροφορια[379], напротив, его почти неодолимо влекло стать подобным этому образу. Наконец, в душе его проснулось сомнение – сомнение, в котором он не понимал сам себя: имеет ли человек право предать себя на смерть и быть убит ради истины.

Теперь он день и ночь размышлял об этом. И его многие мысли как бы в кратком изложении составляют содержание этого трактата.

А

1. Учение о жертвенной смерти Иисуса Христа со времени возникновения христианства из в века в век побуждало к размышлению тысячи и тысячи людей. Моя душа целиком проникнута верой и знает себя во всем как душу верующую. Только одно сомнение постоянно тревожит меня; и я никогда не встречал сомневающихся, которые высказывали бы это сомнение, и верующих, которые отвечали бы на него. Это сомнение таково: я вполне могу понять, что Он, Любящий, по любви мог желать пожертвовать Своей жизнью; но я не могу понять, как Он, Любящий, мог позволить людям стать виновными в Его смерти, мог позволить, чтобы это произошло; мне кажется, что Он по любви мог воспрепятствовать им в этом. И даже если бы мне удалось отогнать от себя и это сомнение, какое отношение, хотел бы я знать, это имело бы к решению поставленной здесь проблемы.

2. Над тем, что говорят философы о жертвенной смерти Христа, не стоит и размышлять. Ведь здесь философы сами не ведают, о чем они говорят – я это знаю; они творят то, чего не ведают, и не ведают, что творят.

3. Но догматики – другое дело. Они исходят из веры. В этом они поступают хорошо; иначе ведь вовсе не о чем было бы говорить и размышлять, – если, конечно, не считать повисающего в воздухе философствования. Исходя из веры, они ищут постичь, как соотносятся Божия справедливость и человеческий грех: постичь таинство искупления. Однако все, что может быть сказано об этом, не даст ничего для разрешения моего сомнения. Догматик размышляет о вечном значении этого исторического факта, и ни один момент его исторического свершения не составляет для него проблемы.

4. Но жертвенная смерть Иисуса Христа – историческое событие, и это догмат. А значит, можно спросить: как вообще до этого дошло, как в мире стало возможным такое, что Христос мог быть распят? В ответ на это теология указывает на безбожие иудеев и поясняет, что хотя они бунтовали против Бога и несут за это ответственность, однако в более глубоком смысле они послужили Божиему Промыслу и, что чаще всего забывают, свободному решению Христа. Это, пожалуй, можно было бы рассмотреть теперь с гораздо большим, чем уделяют этому обычно, вниманием, чтобы вывести на свет, сделать присутствующей историческую сторону этих событий, или, что то же самое, сделать присутствующей их человеческую сторону – ведь вечное, божественное в них присутствует всегда. Наверное, и всякий верующий способен это сделать. Но верующий – что в порядке вещей – не будет склонен этим заниматься, ведь смерть Святого имеет для него совсем другое значение, так что он неохотно входит в такого рода рассмотрения, но скорее верит, потому что должен верить, нежели потому, что он, как это бессмысленно называют, способен постичь то, во что верит. Те же, напротив, кто тщеславно желали бы с помощью такого рода размышлений придать самим себе и миру больший вес, как правило, оказываются не в состоянии разобраться в эти вещах.

а) Можно было бы поставить вопрос так: как же это было возможно, что Христос мог быть распят? Тогда в ответ можно было бы попытаться показать, что Он, будучи Абсолютным, неизбежно должен был как бы взломать ту относительность, в которой живут люди, постольку, поскольку они всего лишь люди. В таком случае его смерть была, как поняли бы это греки, страшным родом самозащиты страдающего человечества, неспособного вынести Его. Но этот ответ будет неверным, и даже легкомысленно-богохульным, если в нем умалчивается, что относительность, в которой живут люди, есть по существу своему грех.

б) Можно было бы спросить: как же это было возможно, что Христос мог быть убит, Он, Кто ни в чем, ни в чем не искал своего; как возможно, чтобы некая сила или какой-то отдельный человек могли прийти в столкновение с Ним? Ответ: как раз потому и был Он убит, что Он ни в чем не искал своего. Как раз поэтому и простые, и знатные были ожесточены на Него, – ведь каждый из них искал своего и желал, чтобы Он разделил с ним его эгоизм. Он потому и был распят, что Он был Любовь и – что из этого следует – не желал быть эгоистичным. Поэтому-то Он жил так, что Он мог в равной мере вызывать обиду как у знатных, так и у простых: ведь Он не желал принадлежать ни одной из сторон, но желал быть Тем, Кем Он был – Истиной, и быть ею, любя истину. Сильные мира сего ненавидели Его за то, что народ желал сделать Его царем, а народ ненавидел Его за то, что Он не желал быть царем.

в) Изъясняя историческую сторону этих событий, можно было бы показать, как то, что сперва казалось, будто Он претендует на царскую власть, как раз и сделало возможной Его смерть на Кресте. Ведь если в жизнь людей приходит страсть, должна быть тяга для того, чтобы эта страсть смогла разгореться. Но тяга это