Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

— чтобы говорить что-то, не останавливаться. — Еще до твоего рождения, значит… сколько же маме-то было? В школу ходила… постарше тебя? Нет, знаешь, твоего вот как раз возраста, четырнадцать, пятнадцатый… ну, если пятнадцать, то только-только исполнилось. Ну, а Роме, дяде твоему, восемь лет отними, семь лет соответственно, и мама твоя, естественно… а какая ж она еще твоя мама была, никакая не мама, понятия не имела, что эдакая вон акселератка у нее вымахает… так вот, мама твоя Рому, естественно, не замечала, он где-то там в ногах, а она уже — ого-го! А дяде твоему, тоже естественно, было это не очень приятно, ему хотелось, чтобы старшая сестра спускалась бы к нему со своих высот… а особенно ему этого в школе хотелось, в одну школу ходили, он тогда в первый класс пошел. Дома вроде все-таки вместе, мать-отец одни на обоих, а в школе — прямо совсем недостижима: старшеклассница, другое классное помещение, другой этаж, всякие сложные предметы у нее, незнакомые учителя… И что он придумал. Стал на переменах к ней подниматься и просить его защитить, — будто бы кто-то там к нему пристает, дерется, никакого сладу нет. Ну, она спускается с ним, начинают они искать этого какого-нибудь Васю Иванова, обидчика, Лена спрашивает, где он, ну, укажи мне его, а Рома крутит головой и вздыхает: убежал, спрятался, наверно, где-то. Вот, целую перемену сестра с ним провела. Назавтра то же, и напослезавтра то же. Ну, Лена сказала нам, пошел я в школу разговаривать с учительницей, жалуюсь ей, так, мол, и так, а у нее глаза чем дальше, тем квадратнее. Вы, говорит, не ошиблись, вам я нужна, и по имени-отчеству себя называет. Я говорю: да, вы, конечно. Тут она уже совсем смешное спрашивает: вы, спрашивает, Ромы Евлампьева папа, точно? Ну, я отвечаю, что да, точно, я его папа. Вы знаете, тогда она мне говорит, но никакого Васи Иванова у нас нет. Как — нет? А вот так — нет. Оказывается, дядя твой все выдумывал, чтобы сестра его с ним побыла, вот как!..

Боже милостивый, что за глупость вылупилась из памяти в конце концов, ну почему ничего поучительного, чтобы уж с наибольшей пользой?..

— И что дальше? — не поворачивая головы, все также в подушку спросила Ксюша.

— Ну, а что дальше… Дальше просто: дяде твоему досталось от нас с бабушкой Машей за вранье, а мама твоя с месяц, наверное, вообще с ним не разговаривала.

— Ага, — сказала Ксюша, и сейчас она повернула голову, легла на подушку щекой, и Евлампьеву стал виден ее профиль — лоб был наморщен, нижняя губа закушена. — Мамочка, значит, и тогда это умела…

— Не надо так о маме. — Евлампьев решился, снова положил ей на плечо руку, и Ксюша не пошевелила им. — У тебя очень хорошая мама…

— Ага, хорошая. Я выписываюсь, а ей все равно, она отдыхать поехала.

Мгновение было — у Евлампьева перехватило дыхание: неужели они с Машей говорили что-нибудь об этом при Ксюше? Нет, не говорили, абсолютно точно, что не случалось таких разговоров при ней. Если вдруг тогда, перед отъездом, сама Елена… Но едва ли. Зачем ей?

— Не надо так о маме, Ксюша, — повторил он. — Мама очень устала. Ведь когда ты в больнице лежала, когда самая опасность была у тебя… Что поделаешь, раз путевку сейчас дали…

Ксюша, шумно вздохнув, перевернулась на спину, положила под себя руки и спросила, глядя в потолок над собой:

— А ты что, ничего не знаешь, да? Нарочно или нет?

Она спросила это, иронически кривя рот, и под поднявшейся губой мелькнула и исчезла бело-эмалевая полоска зубов с черной широкой дырой впереди.

Евлампьев помолчал, пытаясь понять, что она имеет в виду, и так ничего и не понял.

— Я, Ксюш, — улыбаясь ей признающей свое поражение улыбкой, сказал он, — что-то не понимаю. Ты о чем?

— О том, — по-прежнему глядя в потолок, произнесла Ксюша. — Что она специально на это время путевку просила.

— Откуда ты взяла это? — Евлампьев заставлял себя улыбаться. — Да ну для чего маме специально на это время, когда ты выпишешься, просить путевку? Ты подумай, что ты говоришь! Никакого смысла!

— Не знаю, какой смысл, — сказала Ксюша, и Евлампьев увидел, как на глаза ей выплыли, блестяще обдернув их мокрою пленкой, слезы, и по щекам покатилось. — У нас в параллельном классе, — вытирая щеки ладонью, проговорила она, — девочка одна… ее мать на том же заводе, путевками она занимается… И девочка эта дома разговор слышала. Как ее мать ее отцу рассказывала… как моя мать эту путевку выбивала…

Евлампьев взял ее мокрую руку между ладонями и легонько похлопал по ней.

— Ну-у! — протянул он — Ну-у!.. Слышала! Да мало ли как она не так услышала. Да, может, это вообще о ком-то другом. Да какой же маме смысл, что ты! Она, знаешь, как сама переживала!

Закрытая им, когда он вошел, дверь в комнату приоткрылась, и Маша с озабоченно-таинственным видом поманила его пальцем.

В коридоре она все так же молча позвала его отойти от комнаты полальше.

— У них же вечер сегодня, вот что! — сказала она кающимся шепотом. — Я забыла совсем. Тринадцатое января, старый Новый год завтра, вот по этому поводу. Днем еще сегодня, перед школой, она так форму отглаживала… Видимо, с вечером что-то связано — видишь, не пошла.

— Ну понятно, сказал Евлампьев, — ладно… Все, да?

— Да все.

— Ладно, — повторил он и пошел обратно в комнату.

Ксюша лежала сейчас на боку, лицом к стене, поджав к себе колени и засунув между ними руки.

Евлампьев снова сел с нею рядом, потянулся рукой — положить ей на плечо — и не решился положить, отвел руку. Тот маломальский контакт с внучкой разрушился этим его уходом, и все нужно было начинать сначала. Эх, Елена Емельяновна, для подобного-то вот и нужна ты была здесь’!..

— Бабушка говорит, у вас сегодня вечер какой-то, — сказал он. — Ты чего не пошла?

Ксюша не отозвалась.

Евлампьев посидел некоторое время молча и спросил:

— Или что, отменился?

Ксюша пробурчала что-то.

Он наклонился к ней:

— Что ты говоришь? — И сам поразился, с какой заискивающей робостью это получилось у него.

— Я говорю, нет, не отменился!