Двадцатое июля - Станислав Рем

Как позже выяснилось, генерала арестовали по доносу собственного адьютанта. Тот предоставил гестапо дневник Штифа, в котором последний подробно описывал распорядок дня фюрера: его отношения с Евой Браун, любимые места отдыха и тому подобные сведения. Генерала арестовали по обвинению в подготовке покушения на Гитлера. Дело о «самоубийстве» Штифа в тюремной камере потом замяли, однако сам Мюллер оказался в довольно затруднительном положении. Перед Москвой. Генерал устраивал его тем, что подавал исключительно военную информацию. Объемную и точную. Именно по этой причине скрыть смерть Штифа стало невозможно. Пришлось придумывать версию о гибели при авианалете. Хорошо еще, что покойный незадолго до ареста успел «представить» Москве Литценберга. Работа продолжилась…

Дверь купе съехала в сторону. Проводник, пожилой седой мужчина (Мюллер называл таких «последней надеждой Германии»), попросил приготовиться к проверке документов. Группенфюрер взглянул на часы. Ух ты, время-то как летит…

Единственное, что не нравилось шефу гестапо в истории с Москвой, это то, что он перестал держать ситуацию под полным своим контролем.

Идею забросить диверсанта в Германию первой высказала Москва. После того как в одной из шифровок «Берта» сообщил, что в среде генералов вызревают антигитлеровские настроения. С целью устранения фюрера. Москва, как предположил Мюллер, решила в связи этим ускорить ход событий. О прибытии диверсанта группенфюрер узнал из оперативных сводок спустя три дня после того, как Шилов пересек линию фронта. И готов был использовать его по приказу «Центра». Однако Москва молчала Дальнейшие же события начали развиваться настолько самостоятельно и непредсказуемо, что Мюллер на время выпустил Шилова из-под наблюдения. Появление того в команде Скорцени стало для него настоящим сюрпризом. Но еще более полной неожиданностью стала последняя шифровка из Москвы: «товарищи» требовали возвращения диверсанта в Союз. В полной экипировке.

Вывод напрашивался один: в России затевается новая охота. Против кого, сказать трудно, но, судя по всему, Сталину не угодил кто-то из службы безопасности. Или командного состава. И теперь от этого «неугодного» хотят избавиться с помощью русского диверсанта Так сказать, ловля на живца Старая, но хорошо зарекомендовавшая себя тактика. Сталин ею пользуется не в первый раз.

Стоп. Мюллер резко выпрямился и сел. Сон как рукой сняло. А что, если Сталин на сей раз «не при деле»? Что, если Москва решила провернуть операцию сродни той, что произошла у них в Германии 20 июля? Произвести смену лидеров? И он, Мюллер, должен им в этом помочь? Нет, такой поворот событий группенфюрера не устраивал.

Год назад, когда шеф гестапо затевал радиокарусель, ни о каком «втором фронте» никто всерьез не думал. И потому Мюллер готовил себе страховку на восточной стороне. Сегодня все в корне изменилось. Он заинтересован в Западе, а Запад в нем. По крайней мере должен быть заинтересован. Если завтра… — Мюллер снова бросил взгляд на часы —…нет, уже сегодня он и Даллес найдут точки соприкосновения, смена московских декораций окажется ему ни к чему. А если не договорятся? Что тогда? Выпускать Шилова из Германии или не выпускать? С другой стороны, Москва все равно найдет ему замену. Но тогда «Вернер» выйдет из доверия. И как результат не сможет более контролировать ситуацию. Нет, Шилов должен появиться в Москве. Но только после его, Мюллера, личного инструктажа…

В дверь снова постучали:

— Пограничный контроль. Приготовьте, пожалуйста, документы.

* * *

Фельдмаршал фон Клюге проверил наличие патрона в патроннике пистолета, положил оружие на стол перед собой. Вырвал лист из блокнота, расправил его и начал писать: «Любимая моя Ингрид. Мы вместе прожили 33 года. Самые лучшие и самые счастливые годы моей жизни. Но сейчас я должен покинуть тебя. Это не мой выбор. Это мой позор. 25 июля я совершил трагическую ошибку. Тебе, конечно, будет непонятно все то, о чем я напишу ниже, но мне нужно выговориться. А заодно пусть это письмо прочтут когда-нибудь наши дети. И пусть они сами дадут оценку моим действиям.

В тот злополучный день мы остановили армию Монтгомери близ небольшого французского городка Кана. В том бою полегло много наших солдат и офицеров. В моей армии сотни ветеранов Восточного фронта, переживших непомерно тяжелые бои с русскими варварами. Но и они были поражены невероятно сильным огнем вражеских батарей. Англичане не мелочились. Средняя плотность огня в секторе моей дивизии, оборонявшей город, составила 5 тысяч орудийных снарядов и 6 тысяч мин в сутки. Перед каждой, даже незначительной, атакой британцы выкашивали наши ряды усиленным артиллерийским огнем. Вдобавок противник полностью овладел небом. Так называемые «асы Геринга» попрятались словно тараканы в щели, и не выпустили против вражеской авиации ни одного своего самолета! Англичане и американцы бомбили и обстреливали с неба не только крупные объекты, но и единичные машины, и даже пеших одиноких путников. Как мы сумели сдержать весь этот ужас, я не понимаю до сих пор. Но в тот день я решил: если Монтгомери столь рьяно пытался преодолеть нашу оборону, значит, нужно ждать новой волны наступления. Для отражения следующей атаки я перебросил свою танковую дивизию к Бретвилю. А прибывшую из Па-де-Кале 116-ю танковую дивизию послал к Ру вру. Таким образом, мы ожидали нападения противника в 5 милях от Кана, сосредоточив более 200 машин на небольшом пятачке. Наступление началось 25 июля. Но не британское, как я предполагал, а американское. И не на нашем фланге, а близ Сен-Ло, откуда я вывел войска. Меня одурачили. Провели как дилетанта. Я предательски неосмотрительно разместил огромный бронетанковый резерв к югу от Кана. Теперь американцев невозможно остановить. В последнем разговоре с Герингом он предупредил меня о личной ответственности за оборону. Теперь мое имя запятнано позором. Я не хочу, чтобы тень этого пятна пала и на вас: тебя и детей. А потому принял решение: не ждать, когда меня вызовут в Берлин и там поставят перед лицом трибунала, а самому привести приговор в исполнение. Надеюсь, ты меня поймешь и простишь. Целую. Всегда твой…»

Клюге оторвался от написанного. Правда… В этом послании правды было ровно столько, сколько требовалось для спасения семьи. Не более. Командующий прекрасно осознавал: с минуту на минуту за ним придут. Его успели предупредить об аресте. А потому следовало торопиться. Чтобы не дать гестаповцам шанса схватить его. Чтобы не дать им ни одного повода для ареста жены и детей. Клюге знал, как умеют «работать» молодчики Мюллера. А потому не мог допустить, чтобы семью сгноили в застенках гестапо. Пусть даже ценой своей жизни.

Подписывать письмо фельдмаршал не стал. Аккуратно его сложил, сунул во внутренний карман кителя, застегнулся на все крючки и пуговицы. Проверил, не осталось ли на столе чего лишнего. Затем взял пистолет и приставил его к виску…

* * *

Полковник Армстронг разложил перед полковником Тейлором карту.

— Смотрите, коллега, — палец американца прижал к столу бумажную поверхность Франции в том месте, где они находились в данный момент, — это мы. — Палец отполз за синюю полосу, обозначающую Сену. — Вот здесь, на противоположной стороне реки, на небольшом пятачке обосновался батальон майора Майлза. Между нами и Майлзом имеется единственное сообщение — мост. Немцы еще не успели его взорвать. — Палец Армстронга вернулся на «их берег»: — А сюда прибыл инженерный полк с понтонным оборудованием. О его прибытии знаем только я, командующий моей армии и теперь вы. И через полчаса будет знать ваш командующий. С нетерпением жду от вас вопроса.