Лекарь. Ученик Авиценны - Ной Гордон

Но горожан охватила какая-то странная лихорадка — каждый из них стал на миг Каримом Гаруном. Даже женщины подбадривали его пронзительными криками, когда он пробегал мимо. Мужчины давали тысячи клятв, восхваляли его, призывали милость Аллаха, молили о помощи Пророка и двенадцать праведных имамов-мучеников.

Люди, загодя узнав о его приближении по крикам стоящих ближе, поливали улицы перед самым его появлением, посыпали его дорогу цветами, бежали рядом с ним, обмахивая веерами или брызгая ароматной водой ему в лицо, на руки и ноги.

Карим почувствовал, как их энергия переходит в его кровь и плоть, зажигает его огнем. Шаг его стал ровнее и тверже.

Ноги поднимались и опускались, и снова, и снова, и снова. Он по-прежнему придерживался своего темпа, только теперь не пытался загнать подальше боль. Наоборот, он сосредотачивался на боли в боку, в ступнях, в мышцах ног, пытаясь таким образом рассеять одолевающую его усталость.

Когда он забирал себе одиннадцатую стрелу, солнце уже садилось за холмы, виднелся край размером с полмонеты.

И в сгущающихся тенях он вышел на последний этап, вверх по первому короткому склону, потом вниз по крутому спуску на улицу Тысячи садов, по ровному участку, потом снова вверх по длинному подъему. Сердце гулко стучало. Достигнув улицы Али и Фатимы, он вылил себе на голову воду и даже не почувствовал ее.

Он бежал, а боль все нарастала. Пробегая мимо школы, он даже не отыскивал взглядом товарищей — его слишком заботило то, что конечности утрачивали чувствительность.

И все же стопы, которых он не чувствовал, продолжали подниматься и опускаться — стук-стук-стук, — толкая тело все вперед и вперед.

На майдане в этот раз никто не смотрел на акробатов и фокусников, но Карим никого не видел, не слышал рева толпы. Он бежал один в своем мире молчания, бежал навстречу завершению угасающего дня.

Когда он вновь появился на улице Тысячи садов, то увидел на дальних холмах бесформенный багровый отсвет заходящего солнца. Кариму казалось, что сам он движется медленно, слишком медленно, по ровному участку, снова вверх — вверх по последнему холму!

Он буквально слетел вниз — то был самый опасный момент: если потерявшие чувствительность ноги подведут его и споткнутся, если он упадет, то уже просто не сможет подняться.

Вот он повернул и пробежал через Врата Рая. Солнца уже не видно. Теперь ему казалось, что неясные силуэты людей плывут над землей, молча побуждая его бежать и бежать. Но внутренним взором он ясно видел, как мулла ступает на узкую спиральную лестницу минарета, поднимается к маленькой площадке на высокой башне и ждет, пока не умрет последний солнечный лучик.

В распоряжении Карима оставались мгновения.

Он пытался заставить свои будто бы мертвые ноги делать более размашистые шаги, изо всех сил ускоряя свой темп, въевшийся за целый день во все его существо.

Чуть впереди какой-то маленький мальчик, стоявший рядом с отцом, выбежал на дорогу и замер, глядя на мчащегося к нему великана.

Карим подхватил мальчика, не останавливаясь, посадил себе на плечи, и от рева тысячной толпы содрогнулась земля. Когда он с мальчиком на плечах добежал до столбов, там его уже ждал Ала ад-Даула. Карим взял двенадцатую стрелу, и шах Персии снял с себя тюрбан, надел на голову Карима, а на свою водрузил шапочку с пером, в которой тот бежал.

Бурное ликование толпы прервал призыв муэдзинов, прозвучавший со всех минаретов города. Все повернулись лицом в сторону Мекки и погрузились в молитву. Малыш, которого Карим так и держал, захныкал, и Карим отпустил его. Окончилась молитва, он поднялся, и тут сам царь и высшие придворные набросились на победителя, как навязчивые собачонки. А вокруг стояли и кричали от восторга простые люди, каждый старался протиснуться вперед и прикоснуться к нему. Кариму Гаруну вдруг показалось, что нежданно-негаданно он стал повелителем Персии.

— Почему они меня так не любят? — спрашивала Роба Мэри.

— Не знаю. — Сам факт он отрицать не пытался: его жена была далеко не глупа. Когда к их порогу прибрела едва научившаяся ходить младшая дочь Галеви, то ее мать Юдифь (которая больше не приносила свежих лепешек в подарок еврею-чужестранцу) мигом подбежала и молча забрала дочку, словно хотела уберечь ее от чумы. Роб повел Мэри на еврейский рынок и там обнаружил, что никто больше не улыбается ему как еврею, заслужившему калаат, и торговка Гинда больше не считает его своим любимым покупателем. Встретившиеся им другие соседи, Наома и ее дородная дочь Лия, отвернулись, не здороваясь, словно бы и не намекал ему некогда башмачник Яаков бен Раши, что Иессей может стать членом его семьи.

Куда бы ни пошел в Яхуддийе сам Роб, повсюду группы оживленно беседующих людей, завидев его, умолкали и смотрели на него настороженно. Он видел, как они многозначительно толкали друг друга локтями в бок, видел горящую ненависть в случайном взгляде; даже проклятия нет-нет да и срывались с губ старого реб Ашера Якоби Обрезателя. То была злость на одного из своих, того, кто осмелился вкусить запретный плод.

Роб утешал себя тем, что ему все равно. В конце концов, какое дело ему до жителей еврейского квартала?

Но Мирдин Аскари тоже как-то изменился. Роб и представить себе не мог, что тот станет его чуждаться. Уже столько дней ему не хватало по утрам улыбки Мирдина, обнажавшей крупные зубы, не хватало тепла его дружбы. Мирдин неизменно здоровался с ним, причем лицо у него сразу застывало, и сразу же отходил подальше.

Наконец Роб захватил Мирдина врасплох, когда тот прилег в тени под каштаном во дворе медресе, читая последний, двадцатый том трудов Разеса.

— Хороший лекарь был Разес! Его «Аль-Хави»[176]охватывает все области лекарского искусства! — как-то смущенно проговорил Мирдин.

— Я прочитал двенадцать томов, скоро доберусь и до остальных. — Роб пристально посмотрел на Мирдина. — Разве это плохо, что я нашел женщину, которую смог полюбить?

— Как ты мог взять жену из чужаков? — удивленно взглянул на него Мирдин.

— Мирдин, она сокровище!

— «Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее»[177]. Она же из гоев, Иессей! Глупец! Мы — народ, который рассеян по свету и окружен врагами, нам приходится бороться за выживание. И всякий раз, когда кто-то женится на женщине другой веры, это значит, что прерывается его род среди нас, мы лишаемся его потомства. И коль ты этого не понимаешь, ты не такой человек, каким я тебя считал. Я не желаю водить с тобой дружбу.