Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

шел сюда. Не застал бы он на лице Варенцова этого выражения, он, пожалуй, еще раздумывал бы, как ему быть, но сейчас все было ясно — ему помог Варенцов. Он ему помог и тогда, когда, взглянув на Михаила и пригладив согнутой ладонью усищи, что делало его лицо неожиданно благообразным, произнес что-то насчет того, что он рад видеть Михаила в варенцовском доме. Варенцов говорил, а у Михаила было желание броситься из дому и бежать. Одним словом, Михаил подумал, что вовсе не обязан поддерживать этот тон, в котором лицемерие и только лицемерие.

— Зачем же говорить, что вы рады, когда вы совсем не рады? — произнес Михаил и, подойдя к окну, прикрыл его створки — он точно давал понять Варенцову, что пришло время сказать все начистоту. — Кто вас неволит?

— Погоди, погоди, что ты хочешь сказать этим? — произнес Варенцов, собираясь с мыслями. — Я понимать хочу — что сказать?.. — вопросил он и сел, видно, ноги не держали его, и он для верности пододвинул полукресло и опустился в него — его дыхание вдруг заполнило комнату, его кулакам, надежно сжатым, вдруг стало тесно, и они угрожающе ткнулись в столешницу, собрав в комок скатерть.

— Хочу, чтобы вы знали: я не отдам Нату, — произнес Михаил, повернувшись спиной к окну. — Моя Наталья!

— Да не хочешь ли ты сказать, что сотворил мне наследника? — неожиданно вырвалось у Варенцова и, уперев черные кулаки в столешницу, он единым рывком встал на ноги, угрожающе встал, явив немалый рост и могучесть, грозную могучесть.

— Хочу сказать, — вымолвил Михаил и неожиданно увидел, как распахнулась дверь и на пороге встала Ната, — ну конечно же она была все это время рядом. Пока она слово за словом впитывала все, что возникло в разговоре отца с Михаилом, уходили силы, и это восприняло Натино лицо — оно сделалось желто-синим.

— Миша, люблю тебя, люблю... — произнесла она и привалилась к дверной скобе — сделать шаг у нее уже не было мочи.

Глаза Варенцова стали лупатыми, против его воли лупатыми, — да не показалось ли ему, что он приметил в ее облике такое, что не примечал прежде... «Свят, свят, вон как ее скособочило, — видно, не пустая угроза была в кравцовских словах», — точно сказал себе Варенцов...

А за полночь Ната разыскала кравцовскую яблоню, под которой спал Михаил, — его разбудил не столько шум ее шагов, сколько зыбкие вздохи: Нату трясло.

— Да никак ты в одной разлетайке, что так? — спросил Михаил, смешавшись.

— Чтобы легче было с нею... рас-рас-статься! — попыталась рассмеяться она, и платье полетело в траву, уже тронутую предрассветной студеностью. — Ой, Миша, Мишенька, о-о-о-й...

— Ната...

Скрипнуло окошко, ближнее к яблоне.

— Миша, да никак это твой голос, а? Повернись на правый бок, сынок, повернись, повернись! — подала голос Сергеевна и затихла. — Говорю: этак сердце привалишь — повернись... — Она прикрыла одну створку, прислушалась. — Или почудилось мне ненароком — ох, господи... — Она сдвинула створки, закрыла окно.

Кравцов вспомнил просьбу отца Петра: «Коли придется в охоту, приходите в субботу вечером на проводы Анны...»

Михаил пошел — как не пойти, когда это единственная возможность повидать Анну? Будет ли такой случай еще?

Приход гостей — а их было сегодня больше прежнего — как бы подчеркивал значительность события — отъезд Анны. На веранду был вынесен обеденный стол, и у каждого гостя была за столом своя позиция — опыт старого протоколиста Коцебу виден был явственно.

Во главе стола сидел старший Разуневский. На нем был костюм из желтой рогожки, при этом особенно хорош казался пиджак: просторный, с ярко-белыми перламутровыми пуговицами, с рукавами по локоть. По правую руку от него сидела Анна — ее прямые волосы сегодня были рассыпаны по плечам и казались пышными, — а по левую — отец Федор; как предрек накануне Варенцов, он явился к Разуневскому вовремя.

Рядом с Анной сидел отец Петр — из-под его вельветовой куртки был виден ворот крахмальной сорочки, что приятно оттеняло и его волосы, которые сейчас казались не столь яркими, и его лицо, больше обычного бледное — младший Разуневский был заметно взволнован. Рядом с отцом Петром занял свою позицию Фома — он был угрюм, малоречив. Его глаза с чистыми, не по возрасту, белками, на обильно волосатом лице выражали если не тревогу, то настороженность. По тому, как они мрачно ворочались, было видно, что Фома не обманывается насчет серьезности происходящего в доме.

Разуневский-старший предложил Кравцову такое же место, какое занимал сам, но только в противоположном конце стола. У Разуневского-Коцебу был здесь расчет: место это было не особенно почетным, но, предлагая его Кравцову, Коцебу как бы уравнял молодого гостя с собой и этим снимал неловкость.

Кравцов явился, когда за столом были произнесены главные тосты и виновница торжества почтена, — гости ждали свободного разговора, и появление нового лица могло помочь этому.

— Михаил Иванович, совершим нынче... восхождение? — отец Петр указал на окно — взгорье было там. — Нет ничего увлекательнее полуночных походов!..

Стол затих, обратив взгляд на Кравцова; тот сидел, смутившись, — в реплике отца Петра, более обычного темпераментной, был вызов.

— По какой причине... увлекательных? — спросил отец Федор, он был самым неосведомленным за этим столом и поэтому самым любопытным.

— Вы знаете, какой вопрос мне уготовил Михаил Иваныч третьего дня? — оживился молодой Разуневский, и его мрачноватость точно рукой сняло.

— Какой, простите? — полюбопытствовал все тот же отец Федор — он мог и не задавать этого вопроса, но тут уж деваться было некуда.

Молодой Разуневский помолчал, а вместе с ним умолкли и все остальные, тревожно умолкли, — не было бы этой тишины, пожалуй, тоскливое подвывание Япета не услышим, подвывание какое-то январское, очень волчье.

— О ты... нечистая сила! — возгласил отец Петр запальчиво. — Вот, говорят, что волк может жить без людей. Не может он жить без людей! — Он открыл дверь — волчонок ворвался на веранду и побежал вокруг стола. — О чем это я?.. — он смотрел на гостей, а гости молчали — никому не хотелось продолжать разговор, деликатная тема которого