Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

– Эх, Саша, Саша! Дорогой ты наш! Как же ты вовремя вернулся! Ведь шкипер нам нужен! Второе лето без шкипера ходим! Был тут один после Макарова. Хамельянин такой. Из пароходства. Так Клавка чуть не убила его! Надумал приставать! К ней! Представляешь?! Прыгнул за борт – и саженками, саженками до берега! Только мы его и видели! Ха-ха-ха! – Смело хлопнул жену по могучему плечу: – Помнишь, Клава, Ваньку Хамельянина?! Как он удирал?! Руки доставали до другого берега! Ха-ха-ха!..

Колыванов сильно изменился за эти годы. Речь его стала быстрой, нервной, захлебывающейся. Прежде вялый, флегматичный, с руками точно без костей – сейчас за столом был излишне суетлив, размахивал, хлестал руками, все время стремился к Новоселову, трогал его за плечо, делая правую руку свою ласковой коброй… Да и сплошной вот мел на его голове… Ни одного черного волоска…

Клавдия подкладывала гостю в тарелку рассыпчатую картошку. Следом кидала с ножа куски сливочного масла. Ее открытые по локоть руки, в отличие от мужниных, – были покойны. Походили на тяжелый прямоугольный брус… Представив, что могли сделать эти руки с Хамельяниным, не прыгни тот за борт, Новоселов сразу предложил ей пойти вместе с ними к Макарову. А, Клавдия Петровна? Но женщина отказалась: мне нужно стирать – белье еще вчера замочено. Ну что ж, тогда спасибо вам за угощение! Новоселов поднялся из-за стола.

Прежде чем отправиться к Макарову, покурили, устроившись на корме, на обдуве. Колыванов уже оделся: чистая футболка, приличные брюки. Как будто бы успокоился. Перестал хлестать воздух руками. Руки свесились привычно. С колен. Поглядывая на реку, рассказывал о своем сыне, незабвенном Алеше, так и умершем от костного туберкулеза три года назад…

– …Пришлось уехать, Саша, из деревни – Клавдея сильно страдала. Теперь вот со мной. Матросом. Третий год…

– А как же хозяйство, дом ваш? Корова даже вроде была?..

– Была, Саша. Всё было. И дом, и хозяйство. Отдали всё почти задарма. Вам нужно сменить постоянное место жительства. Так врач сказал. Потому что Клавдея сильно страдала… – опять повторил Колыванов.

Дальше Новоселов узнал, что «постоянное место жительства» их теперь здесь, в городе, на Выселках. Где купили они завалящую хибарку. И то Анатолий (Макаров) добавил денег, помог… Ни коровы уже тебе, ни хозяйства… Но Клавдея вроде успокоилась… «Ты не смотри, что она такая… – Колыванов покрутил рукой, ища слово, – …такая мощная… Это снаружи. А внутри – как ребенок… Пришлось увезти…»

Мужчины молчали, курили.

Плакала под солнцем река. В слезы реки макали себя утки…

Высокий клен благополучно рос на своем месте – возле Макаровского переулка. Стал еще выше, еще пышнее. Сейчас шумел всеми своими листьями. Как будто хвастался большими казначейскими билетами. Невольно оборачиваясь, улыбаясь, Новоселов вспоминал его зимним, полу-облетевшим, накинутым на луну точно для просушки, как рыболовная сеть.

Показался за поворотом и домик Макарова. Всё так же висела на жердине закинутая в небо скворечня. Примечательная тем, что по вёснам, забитая скворцами, и особенно в ветреные дни, начинала крениться и раскачиваться так, как раскачивается и кренится, наверное, в шторм смотровая опасная бочка на мачте, где орут, пропадают матросы… Как появлялось и росло в такой скворечне потомство – большая тайна.

Оба окна домика были забиты зарослями алоэ. Сплошное морозно-зеленое алоэ в горшках!.. Раньше столько растений Новоселов у Макаровых на окнах не видел… «Это он от болезней своих развел, – пояснил Колыванов. – И пьет его, и на ногах язвы лечит… Больной весь Макаров…»

Действительно, «больной весь Макаров» сидел на крыльце и наворачивал на голое колено большой капустный лист, подбинтовывая его белым мятым платком. Вся нога была отекшей, багровой, в язвах. Походила на заплесневелую конскую колбасу. Макаров делал свое дело молча. Как будто не видел вошедших во двор. Которые тоже молчали железно. Которые не сводили глаз с этой показываемой им страшной ноги.

Наконец, закончил процедуру. Скинул пижамную штанину, поднялся и сказал:

– Ну, здорово, что ли, пацан?

Новоселов бросился, спрятал у себя на груди усохшую, коротко стриженную головенку Макарова. Сразу охрип, не мог говорить. Колыванов тоже свернул голову набок, окаменел, как конь…

– Ну, ну, будет! раздавишь!.. – говорил Макаров Новоселову. Отстранился. Пожал руку Колыванову. – Заходите в дом, ребята!

Растопыривая ручонки, тощенький, мелконько полез на высокое крыльцо. Перед ошарашенными мужчинами как будто залезала на крыльцо одна пустая пижама с широкими штанами!.. Еще раз перевели дух, двинулись следом.

За столом у Макаровых все происходило почти так же, как и за столом у Колывановых. В каюте самоходки «Бирь». Только, уравнивая себя с хозяевами и даже несколько возносясь над ними, Колыванов-гость выставил на стол свою бутылку. Купленную, правда, на этот раз Новоселовым. Но все равно свою. В общем – нашу… Однако Макаров поставленную перед ним рюмку прикрыл рукой: «Мне нельзя, ребята. Язва, мать ее… Скоро, верно, резать будут…» Поданную плоскую тарелку с какой-то затирухой принял от жены обреченно, – не оборачиваясь, со своего плеча, одной рукой. Возюкал ложкой, склонив голову с потоптанными серыми волосками.

Убивала гостей худоба его. На человека тяжело было смотреть. От человека остался один череп! Лобастенький костяной черепок, почти без щек и подбородка!.. Однако… черепок по-прежнему глазастый. Все знающий, все помнящий. Который говорил уже Новоселову, чтобы тот обязательно покрасил «Бирь». Покрасил всю. От носа и до кормы. А то стыдоба перед людьми. (Колыванов виновато уводил улыбку.) Этот-то (кивок в сторону Колыванова) не сделает ведь никогда. Кроме своего мотора, ни к чему не прикоснется. А ты вот с этого и начни. И рубку не забудь, и рубку! Всё это говорилось с напором, требовательно. Как будто бы уже договорились, что Новоселов с завтрашнего дня на «Бирн» – шкипер.

– Дядя Толя, я ведь не решил еще – буду ли работать на реке…

– Это – как? – не понял Макаров. – Куда же ты пойдешь? Баранку, что ли, крутить? И не говори мне даже об этом, и не дури. Чтобы завтра же с Колывановым в контору пошел. Завтра же!

Колыванов сразу подхватил (нашел дело!), тоже стал наседать, говоря, что сейчас и оклады повысили, и спать на «Бири» будет где – сшибем переборку в кандейку, по новой разгородимся – вот тебе и еще каюта, вторая! Новоселов только посмеивался на все эти слова и вроде бы соглашался.

В свою очередь, расспрашивал о теперешней жизни на реке. Когда построили свой причал? С чем и куда ходят? Сохранилась ли удалая команда «Сима»? Плавает ли еще?.. Постепенно узнавал о знакомых и смешное, и печальное:

…Володя Ценёв, шкипер «Сима», утонул пять лет назад. И, конечно, – пьяный. На ходу баржи, ночью, выливал мочу из ведра и ступил потом мимо фальшборта в реку. Думал, видимо, что в том направлении – оставленная им каюта. Что нужно идти туда… Улетел вместе с ведром, и больше его не видели. Колёско (матрос) метался, орал, кидал в темноту спасательные круги, пока неуправляемый «Сим» не врезался в берег и не попадали на палубе все полуголые Володины инвалидки, тоже стенающие и орущие…