Хрущев - Уильям Таубман

«Нам все это казалось очень сложным, тем более что Сталин вплоть до самой своей смерти убеждал нас, что мы… негодные люди, что мы не сможем устоять против сил империализма, что при первом же личном контакте не сумеем достойно представлять свою Родину и защищать ее интересы, что империалисты нас просто сомнут». Пока самолет мчался к Вашингтону, «его слова проносились в моем сознании, но не угнетали, а наоборот, мобилизовывали силы. Я морально и психологически готовился к встрече… Америка, хорошо описанная и поданная… нашими писателями — это одно; Америка, к которой мы сами приближались — уже реальность. Все нас настораживало, возбуждало и напрягало нервы»87.

В Вашингтоне стоял жаркий летний день; на небе не было ни облачка. Легкий ветерок развевал флаги обеих стран, на начищенных до блеска пятидесяти шести инструментах военного оркестра сверкало солнце. Несмотря на все свои старания, Хрущев опоздал на час. Президент США вместе с госсекретарем и другими высшими лицами государства терпеливо ждал его на жарком солнце. Впечатлил ли их огромный самолет, показавшийся наконец на горизонте, — мы никогда не узнаем; но в советской книге «Лицом к лицу с Америкой», живописующей поездку Хрущева в США, мы читаем восторженные отзывы Аджубея и его коллег: «Казалось, что не только подъемная сила стреловидного крыла, могучая тяга двигателей, превосходящих по мощности турбины иных гидростанций, подняла в воздух самолет Н. С. Хрущева, перенесла его за океан, но и заботливая, бережная сила миллионов советских тружеников, всех прогрессивных людей земли, их неукротимая, страстная тяга к миру»88.

Американцы подготовили пышную церемонию: красный ковер, гимны обеих стран и салют из двадцати одного орудия. Церемониал встречи Хрущеву понравился. «Все там блистало, сверкало, было сделано изысканно и со вкусом. Мы делали не так, а просто, по-пролетарски, даже небрежно. У них же все было сделано основательно, продуманно, все на своем месте». Он был тронут: «Получить почести доставляло нам особое удовлетворение. Не оттого, что меня так встречают, а потому, что так встречают представителей великой социалистической страны»89.

На Хрущеве был элегантный черный пиджак со звездами Героя Социалистического Труда. С некоторым удивлением увидел он Эйзенхауэра не в военной форме, а в гражданском костюме. Ожидая, что президент сразу начнет демонстрировать ему мощь своей страны, Хрущев приготовил «ответный удар». Несколькими днями ранее Москва запустила ракету на Луну. Хрущев решил преподнести Эйзенхауэру миниатюрную модель этой ракеты, намекнув тем самым на превосходство Советского Союза в космосе. Он буквально облизывался, предвкушая, как вручит свой подарок перед телекамерами прямо на аэродроме Эндрюз. Однако Трояновский и другие помощники уговорили его подождать с преподнесением модели до Овального кабинета. Согласно официальному американскому отчету о встрече, «президент принял подарок с интересом и благодарностью». На самом деле Эйзенхауэр был взбешен, но скрыл свой гнев. «В конце концов, — говорил он позже своему сыну, — вполне возможно, что он это сделал от чистого сердца»90.

После церемонии в аэропорту Хрущев и его жена втиснулись вместе с президентом на заднее сиденье открытого лимузина и направились в Вашингтон, до которого было 15 миль. Некоторые зрители у дороги улыбались и махали ему рукой, но большинство стояли молча и с каменными лицами. Хрущев потом заявлял, что за несколько минут до них по дороге проехал специальный автомобиль с плакатом: «ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ХРУЩЕВА И АПЛОДИРОВАТЬ!» Как писала газета «Правда», «такого моря людей улицы города не видели со времен Второй мировой войны… Миллионы американцев знают и верят, что руководитель великого Советского государства приехал с открытой душой и самыми благородными намерениями…»91.

Так началось путешествие, которое советские хроникеры именовали «выдающимся историческим событием», «триумфальной поездкой», «не имевшей прецедента в истории»92. Во многих отношениях поездка Хрущева и вправду была успешной: он проник в цитадель капитализма, заслужил симпатию многих простых американцев, наконец, добился определенного прогресса в вопросе о Берлине — президент дал согласие на саммит, которого так долго добивался Хрущев. Впрочем, последний успех был скорее воображаемым, чем реальным. Личные промахи Хрущева подрывали его дипломатию. Он чувствовал себя неуверенно, во всем вокруг видел «провокации» или скрытые оскорбления, опасался, что над ним смеются — и, реагируя в свойственной ему манере, в самом деле ставил себя в смешное положение.

Помощники Хрущева пытались «объяснить ему американский плюрализм мнений», говоря, что «обструкции ему устраивает все-таки меньшинство и что большая часть американцев… ему сочувствует»93. Однако сами они (как и Хрущев) полагали, что все недружественные выступления были подготовлены заранее. «Его это глубоко задевало, — вспоминает Трояновский. — В конце концов, он — глава страны; а ему задают неудобные вопросы, перебивают, открыто и резко возражают. Все это сильно его раздражало. Свойственный ему комплекс неполноценности проявлялся особенно сильно, когда он чувствовал, что оскорблен не только он сам, но и страна, которую он представляет»94.

Конечно, советский лидер был и хорошим актером. По меньшей мере один американский дипломат, сопровождавший его в поездке, не сомневался, что бурные проявления его темперамента — хорошо продуманные спектакли, призванные заставить Эйзенхауэра защищаться95. Самолюбие Хрущева страдало. Он твердо решил «не удивляться, не показать себя завистливым простачком». Для этого необходимо было сдерживать свое природное любопытство; однако каждый вечер он расспрашивал других членов делегации, в том числе министра образования Вячеслава Елютина и председателя Днепропетровского областного совнархоза Николая Тихонова, об их впечатлениях от прошедшего дня96.

Необходимость постоянно сдерживать и свой темперамент, и свое любопытство, писал позже Аджубей, заставляла Хрущева быть «постоянно начеку»; еще более «беспокоились и волновались» его помощники. Каждое утро они просматривали газеты, ища как положительные сообщения, о которых можно было доложить начальству, так и промахи, ответственность за которые можно было возложить на противную сторону. (Те из членов семьи Хрущева, кто читал по-английски, также просматривали газеты. Один раз, увидев в газете карикатурный рисунок толстой женщины, Нина Петровна решила, что американцы высмеивают ее фигуру, и обиделась. «Если бы я знала, что здесь будут такие рисунки, — жаловалась она Джейн Томпсон, — ни за что бы не поехала!»97) Помощники вздыхали с облегчением, когда «природное умение Никиты Сергеевича держаться естественно в любой обстановке» шло ему на пользу и завоевывало ему друзей — даже на чопорных приемах и ужинах, где собирались сливки общества во фраках и их жены в вечерних туалетах. Однако, пишет Аджубей: «Садясь за стол, где возле тарелок лежали всякие ложки, ложечки, вилки, вилочки, я, бывало, с опаской поглядывал, как Хрущев справляется со всем этим»98.

Поначалу Хрущев держался почти идеально. Когда президент показывал ему с вертолета «ряды симпатичных чистеньких домов» и запруженные автомобилями шоссе в часы пик, Хрущев не проявил ни восхищения, ни зависти. На торжественном приеме, куда американцы пришли во фраках и вечерних нарядах, а русские — в деловых костюмах и платьях, которые Мэйми Эйзенхауэр назвала «уличными», где подавалась традиционная индейка в клюквенном соусе, а Фред Уэринг со своими «Пенсильванцами» играл «Там, за радугой» и «Боевой гимн республики», в официальном тосте Хрущева скромность («Я не претендую на глубокое знание истории») смешалась с его обычным хвастовством («Это верно, сейчас вы богаче нас. Но завтра мы будем так же богаты, как вы. А послезавтра? Еще богаче! Скажете, плохо?»)99.