Братья. Книга 1. Тайный воин - Мария Семенова

– Сам следи другой раз, куда сручье кладёшь, зеворотый!

Ворон окончательно понял, что самомалейшей зги здесь не купит. На что Надейке дешёвое колечко или серёжки, по коим сейчас уже плачет какая-нибудь несчастная девка? Утирается, нянчит в горсти ушко, намятое родительскими перстами: не сберегла, окаянная!

– А дружина у него – всё кромешники, обидчики, окаянники лютые…

– Откуда ж нам на голову взялись?

– Да обсевки царевичей, отцами отвергнутые, от матерей прóклятые.

– Охти! Совсем глушью нас считают, ребят справных не шлют…

Дикомыт почти надумал уйти, но берег, где шептался, таил глаза воровской ряд, выводил к широкому плёсу. Ворон спустился к самой воде. Вот это простор!.. Маина в Кутовой Ворге здесь показалась бы лужицей. За ржавым разливом был виден самый гнилой, подветренный, северо-восточный угол зеленца – Дикий Кут. Движение воздухов стягивало туда всю сырость, проливая её почти непрестанным дождём. Строиться в Диком Куту можно было, разве от смерти спасаясь. Зато эта часть Воркуна, измелевшая, густо заросла кугой. Самой настоящей! Можно пойти, нарезать стеблей, сотворить простенькие кугиклы, подарить коротышке-поводырю…

Над шелестящей куговиной неохотно взлетали дикие утки. Однажды не откочевав, они со временем стали раза в два крупней против прежнего и тяжелы на крыло. Вот выдвинулась гребная лодка, кто-то в нарядном кафтане и шапке с длинным пером натянул лук… Полуголый кощей, увязая в жиже, полез доставать сбитую дичь.

Ворон посмотрел ещё, прикинул ближние подходы к Дикому Куту. Отложил на потом. Комок в животе беспокоился, крутился уже вовсе нехорошо. Эх, не впрок пошёл блин, на который так зарились нищие!.. Ворон начал горестно коситься на остов дворца. Телесной нужде заплоты неведомы, а обратно до ворот успеется ли добежать?.. Да и торг покидать, где вот-вот явится злодей-скоморох…

К началу воровского ряда между тем подходили три человека. Один, невысокий, в простом зипуне, двигался со старческой медлительностью, опираясь на посох. Ворон сперва отметил, как кланялись ему люди, даже горластые торговки. И лишь потом различил навершие посоха: трилистник Владычицы.

«Благочестный!.. – осенило его. – Святой старец! А который при нём Другонюшка?»

Впереди старика, как бы расчищая дорогу, выступал рослый молодой жрец. Он нёс волосы гладко убранными со лба, прямые, очень тёмные, даже не чёрного свинца, как у Ворона, – инно впросинь. Пряди на висках серебрились, что редко бывает у таких молодых. Он смотрел недовольно, взгляд обшаривал рогожки торговок.

«Неужели у святых людей, причастных слову Мораны, тоже что-то стянули?..»

Позади старика, навьюченный большой сумкой, поспевал мальчик.

«Хоть и нет в воровском ряду правды, а всё не зря Справедливая сюда привела», – обрадовался дикомыт.

Худенький отрок шёл, завесив лицо тряпицей, накрест связанной на затылке. Словно от мороза прятался, хотя какой мороз в зеленце? Ни носа, ни щёк, только блестели ясные, улыбчивые глаза.

Ворон заторопился навстречу.

Жрец с учениками остановились возле той же Моклочихи. Старец коснулся посохом рогожи, торговка потянулась поднять. Черноволосый вдруг простёр руку, указывая прямо на дикомыта… да как заорал на весь Торжный остров:

– Держи вора!

Опёнок чуть не подпрыгнул: какой я тебе вор?.. – и тут же заметил краем глаза тень, метнувшуюся к подклету дворца. Похоже, крадун так ждал барыша, что не смог дотерпеть какое до завтра, даже до вечера. Толокся подле Моклочихи: скорей забрать медяки – и в кружало! Только вместо калачей и пива самому закалачили руки, сдёрнули шапку. Пригнули к коленям буйную голову, поволокли прочь. Воровской ряд шегардайцы терпели ради надежды пусть за выкуп, пусть через два раза на третий, но возвратить уворованное. А вот пойманному крадуну щады никакой не давали.

– Попался, Карман? – приговаривали мужики. – Кончилось раздолье, нынче на кобыле поездишь!

Согнутый в три погиба вор невнятно кричал, правился. Ему никто не верил, конечно. Как из-под земли выросли стражники в одинаковых, синего сукна свитах и таких же колпаках с красными, заметными околышами. Забрали Кармана, смазали по сусалам, чтоб замолчал. Увели.

Ворон сделал к единоверцам шаг, сделал другой… на третьем повернулся и споро заспешил прочь, пытаясь не сорваться на бег. А не ешь на чужом торгу лакомства, неизвестно кем приготовленные! Боком выйдут!..

Он вбежал в сырые каменные закоулки, уже мало что замечая кругом, напрочь позабыв всякий стыд. Рука дёргала гашник, там же пребывала и вся душа. Некогда чистый подклет, где стояли бочки с репнёй, грибами и рыбой, где хранились до нового урожая редька и яблоки, теперь был загажен так, что не вдруг ногу поставишь. И отовсюду смердело, хоть совсем не дыши, а куда денешься?

Сунувшись в очередной зауголок, Ворон чуть не налетел на мужчину и женщину. У неё бабьи косы зазорно свисали из-под волосника, по щекам размазались пятна дешёвых румян. Непутку мял, тискал, вжимал в стену кряжистый мужик в шубе с воротом из собачьих хвостов. Ворон шарахнулся, рванул прочь, заскочил ещё в какую-то совсем глухую камору…

Тут уже осталось только погибнуть. Ворон бросился в угол… Проклятый блин покидал тело судорожными, мучительными толчками. Перед глазами вдруг начало меркнуть, поплыли тёмные пятна. Опёнку взгадило, пришлось ещё и нагнуться, он понял, что до конца дней своих вовсе никакой снеди в рот не возьмёт… Желудок чуть не выскочил вон заодно с отвергнутой пищей, но постепенно дурнота отпустила. Страдалец кое-как отдышался, утёрся, встал, поправил одежду. Огляделся.

Стену напротив украшал выцарапанный рисунок. Голая баба во всей славе зрелого женства, изрядно приукрашенного чьим-то несытым воображением. Впрочем, тот, кто здесь трудился, не просто похабничал. Рядом с пышной красавицей был изображён сам рисовальщик. Да не в любовной ярой готовности, а заневоленный и несчастный, привязанный к наклонной скамье. Палача с кнутом неведомый обречённик изобразить не успел, зато присутствовала строка андархской скорописи:

«Станет эта кобыла брачным ложем моим…»

Маленький ученик жреца всё-таки отстал от своих. Он знал: благочестный вновь опечалится, будет журить. А Люторад обзовёт бестолочью. Спросит, не соскучился ли безымянный по родной вольке. Придётся каяться, опускать винную голову, но… мыслимо ли не застрять у лобного места, не заворожиться умением плотников, возводящих почестную лавку для кутных старшин?

Думающие большаки выходили советоваться с господином Шегардаем лишь по самым важным делам. Третьего дня люди видели, как в город – с окольными и на гнедом коне! – въехал важный вельможа. Взял место в самом чистом постоялом дворе. Порывался выдворять оттуда всех иных пожильцов. Молва уже разнесла имя красного боярина и то, что у него успел перебывать весь городской почёт. Ныне, стало быть, решились объявить дело. Послушать, что народ скажет.