Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров

падают вновь; среди мужских они держатся на одном уровне от Ломоносова до Фета и у Брюсова падают еще резче. (Некрасов здесь примечателен тем, что среди женских у него немного меньше глагольных, а среди мужских немного больше, чем у его соседей по таблице 2.) За счет первого падения глагольных повышается главным образом доля рифм СС, Сс и отчасти ПП; за счет второго падения глагольных повышается главным образом доля ГС и СП. Таким образом, общая тенденция к «деграмматизации» рифмы совершенно несомненна, но реализуется эта тенденция не плавно, а двумя скачками; в промежутке же, на протяжении XIX века, никаких сдвигов не наблюдается. Более того, можно заметить, что в женских рифмах Пушкина и Некрасова однородные СС опережают разнородные Сс даже больше, чем когда-то у Кантемира и Ломоносова; и можно напомнить, что именно в XIX веке в употребление входят дактилические рифмы, почти сплошь грамматически однородные. На этом основании, может быть, можно даже говорить о временной «реграмматизации» русской рифмы XIX века между двумя скачками ее «деграмматизации».

Таблица 2

11

В заключение мы вправе спросить: насколько соответствует рифмический репертуар русских поэтов рифмообразующим возможностям русского языка, насколько строгие ограничения накладывает рифма на отбор словесных окончаний в стихе? Для этого нужно сравнить разнообразие словесных окончаний в рифме и не в рифме, на внутренних позициях стиха. Для Некрасова мы соответствующих данных еще не имеем, но для Ломоносова и Пушкина такое сравнение мы сделали.

Подсчет показал, что на текст с 500 пар женских рифм (1000 женских клаузул) у Ломоносова приходится 1786 женских окончаний внутри стиха, у Пушкина 1971; на текст с 500 пар мужских рифм у Ломоносова 2061 мужское окончание внутри стиха, у Пушкина 2158. Таким образом, от общего количества окончаний на рифмованную клаузулу стиха приходится: среди женских — 35,9 % у Ломоносова, 33,7 % у Пушкина; среди мужских — 32,7 % у Ломоносова, 31,7 % у Пушкина. Можно, стало быть, сказать, что рифма оттягивает на себя около трети всех соответственных словесных окончаний в стихе. (У Теннисона на мужские рифмы приходится 64 %, т. е. не одна треть, а две трети всех мужских окончаний в стихе: это значит, что господство мужских рифм в английском стихе совсем не «естественно вытекает» из естественного запаса мужских окончаний в английском языке, как о том приходится иногда читать, а, наоборот, деформирует этот естественный запас гораздо больше, чем это делает в русском языке соотношение русских мужских и женских рифм.)

Далее, подсчет показал, что эти первые 500 женских рифм составляли у Ломоносова 194 рифмических гнезда, у Пушкина — 273; первые 500 мужских рифм составляли у Ломоносова 121 гнездо, у Пушкина 130. Внутристиховые же окончания позволяли образовать у Ломоносова 827 женских гнезд, у Пушкина 984; у Ломоносова 210 мужских гнезд, у Пушкина 234. Таким образом, из общего запаса потенциальных рифмических гнезд реально используются в рифмах: среди женских — 23,2 % у Ломоносова, 27,8 % у Пушкина; среди мужских — 57,6 % у Ломоносова, 55,5 % у Пушкина. Можно, стало быть, сказать, что в рифме используется около четверти речевого запаса женских рифмических гнезд и чуть больше половины мужских. (У Теннисона на реальные мужские рифмы приходится 52,4 % потенциальных рифмических гнезд, т. е. почти столько же.)

Разница показателей между Ломоносовым и Пушкиным настолько невелика, что можно думать, что эти показатели выражают не индивидуальные, а общие закономерности русского рифмованного стиха.

12

Таким образом, предпринятое предварительное обследование русской классической рифмы с помощью подсчетов выявляет следующие недостаточно изучавшиеся до сих пор факты и проблемы: а) зависимость запаса рифм от разнообразия тематики стихов; б) зависимость запаса рифм от свободы синтаксического строения стихов; в) противоположные тенденции развития рифм с приблизительным вокализмом и приблизительным консонантизмом; г) разнообразие путей разработки неточной рифмы до ХХ века; д) два рубежа в истории деграмматизации русской рифмы; е) сопоставление реального запаса русских рифм с общим запасом словесных окончаний в русском языке; ж) сопоставление репертуара русских рифм с репертуаром рифм других языков. В частности, для изучения роли Некрасова в истории русской рифмы наиболее существенными из этих аспектов оказываются (а), (б), (г) и отчасти (д)[365].

Рифма в эпосе и лирике М. Исаковского, А. Твардовского, Н. Рыленкова[366]

Если попытаться определить рифму в поэтической системе трех смоленских поэтов, то самое напрашивающееся определение будет: «незаметная рифма». «Незаметный» — это, как правило, значит «привычный». Рифма Исаковского и Твардовского незаметна оттого, что читатель привык встречать подобные рифмы очень часто. Но «привычный» — это еще не значит «традиционный» или «классический»: в поэзии вообще и в рифмовке в частности традиция живет не одна, их много, и не все они могут быть названы «классическими». Поэтому, когда исследователь говорит о «незаметной рифме», он выражается вполне точно; когда же он, невольно сдвигая понятия, начинает говорить о «традиционной» и «классической» рифмовке Твардовского и Исаковского (а так бывает нередко), то он допускает ошибку и становится жертвой иллюзии. И эта иллюзия мешает рассмотреть некоторые действительные черты рифмовки трех смоленских поэтов, важные и интересные.

В этой заметке нам хотелось бы обратить внимание, во-первых, на то, что Исаковский писал о рифме одно, а сам пользовался рифмой совсем по-другому; во-вторых, на то, что у Твардовского такие две общеизвестные вещи, как «Василий Теркин» и «За далью — даль», оказываются зарифмованы по двум почти противоположным системам рифмовки; в-третьих, на то, что у Рыленкова в годы старости рифма, образно выражаясь, помолодела; и, наконец, связать все это с общим ходом исторического развития русской рифмы ХХ века.

У Исаковского, как известно, есть две заметки о рифме. Одна — о рифмах банальных: родина — смородина, жизни — отчизне, пожарищ — товарищ. Она в комментариях не нуждается. Другая — о рифмах неточных: «Рифмуют, например, так: „большая — светает“, „день — на гряде“, „утонуть — луну“, „город — море“, „боюсь — твою“, „мир — ширь“ и многое другое в этом же роде. Конечно, это не рифмы. Если же в иных случаях в подобных „рифмах“ и есть какое-то созвучие, то оно настолько незначительно, что его и не заметишь… Когда я читаю такие, например, стихи: „Я в потемках боюсь, Дай мне руку свою“, — то мне все время хочется сказать не „дай мне руку свою“, а „дай мне руку своюсь“, чтобы рифма была хорошая, полная. Или если рифмуются слова „мир“ и „ширь“, то мне так и хочется произнести „мир — шир“. Некоторые поэты рифмуют слова такого типа, как