Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

Машина была новенькая. Синий катаевский «форд» реквизировали «для нужд фронта». В нем по Москве ездил генерал-интендант. После войны машину вернули, но уже без нарядной обивки. В Большом театре, рассказывал Катаев байку в излюбленной манере, он встретил жену генерала в платье из этого материала. Потом появился трофейный «мерседес-бенц». А теперь — «победа».

Из путешествия в 1951-м в журнале «Знамя» получилась «Поездка на юг» (главред «Нового мира» Твардовский не взял) — восхищенный отчет о стране, отстраивавшейся после войны. Но главное в этом тексте, кроме всякой, в том числе семейной «открыточности», как всегда, путешествие в глубины памяти, к тому, что действительно важно и интересно. А самые нежные слова, пожалуй, про Новомосковск, где до этого Катаев не был ни разу: там в конце XIX века располагался полк с его дедом полковником Иваном Елисеевичем Бачеем и венчались его родители. «Мне почему-то вдруг представились две обожженные венчальные свечи с атласными бантами… Я почувствовал сильнейшее волнение. Одновременно я ощутил себя и стариком, и каким-то странным существом, еще не появившимся на свет». Он стоит у старинного собора и спрашивает себя: не на этих ли ступенях стояли новобрачные?

Катаев делился с Чуковским в переделкинском малиннике: «Павлик у меня все время будет говорить: «У меня есть идея!» А Женя будет на все смотреть с точки зрения учебника географии. И всем будет хотеться мороженого. Всю дорогу. «Вот в Туле купим». «Вот в Харькове». И только в Москве на обратном пути купили наконец мороженое». Все так. Но еще очерк открывался и закрывался ассоциацией с картиной Федора Шурпина «Утро нашей Родины». Это полотно, выехав из Москвы, возбужденно вспоминали дети. И о нем же восклицала Эстер на обратном пути в тех же местах, где еще лес и поле, но откуда уже видны сказочные сталинские высотки: «Полз трактор. Летел пассажирский самолет. Человек в белом кителе, с плащом, переброшенным через руку, смотрит, немного прищурясь, вдаль».

Очерк встретили недоброжелательно. В «Литературной газете» Катаева отчитал начинающий литератор Владимир Огнев — опираясь на возмущенные «письма в редакцию», обвинил в потребительстве, эстетстве, равнодушии к «стройкам коммунизма»: ««Зеркальные пуговки» путевого указателя, вспыхнув под светом направленных на них фар, тут же гаснут. Их холодный блеск недолговечен».

А Катаев плыл по широкой парной реке жизни, сладко жмурясь, будто и не замечая нападок, большой, гладкий, невозмутимый…

В ноябре 1951 года в «Правде» вышла редакционная статья «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике», обличавшая литературоведа Абрама Гурвича за «принижение русской классики» (он в свою очередь поносил до этого и «Домик», и «Флаг» Катаева). В ЦДЛ устроили открытое собрание писателей. В основном ругали «Новый мир», печатавший «космополита». Каялся главред Твардовский. Катаев на собрание явился, член редколлегии все-таки, но поэтично заявив о «шаткой линии» журнала, свел весь разговор к поэзии. Назвал «плохими, несовременными» стихи Асеева (бумеранг обидчику) и пожурил Тарасенкова, отрицательно рецензировавшего в журнале «хорошие стихи» Тихонова.

Поездки в Коктебель на автомобиле продолжились летом 1952-го и 1953-го, дети ждали Крыма весь год и до одури наслаждались морем.

Учиться ленились, но легко исправляли «двойки» на «пятерки».

Катаев не бил детей, вернее, несколько раз пытался: сына — ремнем, дочь — подвернувшимися прыгалками, но немедленно прекращал из-за их душераздирающих воплей. Однажды, когда с сестрой носились по квартире, Павлик запустил в обидчицу тапком и попал в окно.

— Это еще что?! — грозно ворвался отец, но, увидев разбитое стекло и испуганно притихшего ребенка, вместо ругани прижал к себе и стал успокаивать.

Евгения говорит: иногда ей казалось, что отец ближе к ней, иногда, что к Павлику. Однажды — это было после войны — Эстер ушла за мукой и попросила мужа причесать девочку. В результате его стараний в школу она явилась причудливо взлохмаченная, как будто Женя из «Цветика-семицветика», вернувшаяся с Северного полюса. Пришлось самой заплетать косы. Было стыдно, зато нелюбительница учебы пропустила первый урок.

Женя любила гулять с отцом в выходной. Спускались по Большому Каменному мосту. Вступив на улицу Горького, заходили в магазин «Сыр». «Для вас у меня со слезой», — заговорщицки сообщал продавец и доставал душистый швейцарский. Часто брали и запомнившийся ей мягкий солоноватый сыр типа топленого молока в красивой фаянсовой коробке. Шли к «Елисеевскому». Там Катаев покупал лучшую ветчину, придирчиво выбирал черную икру, а она была нескольких сортов… Так — с остановками — брели до самого Белорусского вокзала. На обратном пути заходили в «Националь»: знакомые лица, пьяный Олеша… Перекусывали: часто судаком «Орли» и яблочным паем.

Павел вспоминает: однажды в морозных сумерках раннего утра он подходил к школе, как вдруг услышал: «Павля!» Обернулся, это был отец: небритый, «видно, что только-только проснулся».

— А я вот решил посмотреть, как Павля в школу идет.

Довел сына до дверей, помахал и деловито зашагал прочь…

5 марта 1953 года умер человек, правивший страной почти 30 лет.

Спустя три дня в «Известиях» вышел некролог Катаева. «Сталин и смерть — что может быть более несовместимого?.. Над гробом бессмертного Ленина Сталин дал великую клятву свято исполнять заветы Ильича. Над гробом бессмертного Сталина мы даем клятву свято исполнять его заветы».

Словно бы нарочитая перекличка с тайным стихотворением: «Бессмертию вождя не верь…»

Спустя восемь лет на съезде партии старая большевичка Дора Лазуркина сообщит о явившемся ей Ленине, который пожаловался: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным» — и последнего вынесут из мавзолея…

9 марта 1953-го Катаев с сыном стояли на Красной площади. Павел запомнил справа от мавзолея на красном постаменте гроб с прозрачным колпаком, «овальным иллюминатором» и фуражкой поверх крышки. Кончилась эпоха.

«Это тело в гробу, — размышлял в те дни Пастернак в письме Фадееву, — с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа».

Уже 10 марта на заседании Президиума ЦК КПСС Георгий Маленков призвал «прекратить политику культа личности». 2 апреля Лаврентий Берия направил в Президиум ЦК предложение арестовать убийц Михоэлса (что и было исполнено) и вписал имя Сталина как организатора убийства. С его подачи было отменено дело «врачей-отравителей» (арестованные освобождены 3 апреля).

В марте сразу после смерти вождя Катаев написал о нем воспоминания для «Нового мира»: 19 плотно исписанных страниц, которые он, прежде чем сдать в редакцию, прочел сыну. «Со слезами на глазах и горечью в сердце я прослушал папино сочинение, и оно мне очень понравилось». Но погребальное эссе так и не вышло, а рукопись сгинула… По словам Павла, уже позднее, после разоблачения Сталина, воспоминания о нем отца «не несли прямой оценки», «были как бы бесстрастными, сторонними», но при этом по-писательски живыми.