Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

(РД. С. 329) — аналогичная картина литературно-художественных увлечений, отражающихся пока не в публикациях, а в записях «для себя», то есть в дневнике.

Этот период, если верить «Ракурсу к дневнику», длится (возможно, с перерывами) до начала 1902-го: «Февраль. <…> Веду дневник» (РД. С. 342). О том же свидетельствует относящийся к той же эпохе рубежа веков следующий пассаж в работе «Почему я стал символистом…»: «Я пишу стихи, ультра-декадентские отрывки в прозе, громадный критический дневник (все — потеряно) <…>»[1515].

Однако вопреки уверениям Белого, что «все — потеряно», «все — пропало», пропало и потерялось отнюдь не все. Самые первые дневниковые записи 1896 года, по-видимому, действительно исчезли бесследно, но сохранилось две тетради заметок за апрель — май 1899‐го и три тетради за апрель — ноябрь 1901-го. Эти весьма объемные тетради (в некоторых более 140 листов)[1516] представляют собой скорее творческие записные книжки («громадный критический дневник») и, согласно справедливому определению А. В. Лаврова, осуществившего их частичную публикацию[1517], «могут быть названы дневниками лишь условно»:

В них совершенно не отражены конкретные биографические реалии, почти отсутствуют и непосредственные признания о событиях личной жизни. Не являясь дневником в обычном понимании, эти записи характеризуют исключительно становление миросозерцания Андрея Белого, вводят в мир его идейных и творческих интересов, демонстрируют симпатии и антипатии начинающего писателя в различных сферах духовной жизни — литературе, музыке, живописи, философии[1518].

2. «ИНТИМНЕЙШИЕ „ДНЕВНИКИ“ ЭСОТЕРИЧЕСКИХ УЗНАНИЙ». 1912–1913

Трудно сказать, вел ли Белый дневники в 1900‐е и в начале 1910‐х. Возможно, какие-то записи и были[1519]. Но совершенно определенные указания на обращение к дневниковому жанру появляются только в текстах, отсылающих уже к эпохе увлечения антропософией и жизни в Дорнахе. Снова напомним, что с 1912 года Белый начал посещать лекции Штейнера, получать от него задания, помогающие развитию сверхчувственных способностей, активно заниматься медитациями, а в 1913 году его успехи на этом поприще были вознаграждены принятием в «Esoterische Stunde», эзотерическую школу. Белый пояснял, что это были «собрания для учеников, применяющих методы к себе духовной науки; здесь все указания д-ра специальны, техничны; в „E. S.“ допущены были не все члены А<нтропософского> О<бщества>)» (МБ. С. 136–137).

Рассказывая о встречах со Штейнером того времени, Белый всегда отмечал, что учитель регулярно давал ему медитации, а потом контролировал, просматривал выполнение учеником «домашнего задания», оформлявшегося в виде рисунков, схем и дневников. «Я, — писал Белый Э. К. Метнеру о том, что происходило в сентябре — октябре 1912-го, подчеркивая, что „это между нами“, — <…> вел Доктору дневник виденного физическими глазами; из того, что я видел в то время, многое оказалось впоследствии почти вполне объективным; из этого явствует: оккультная работа бурно шла во мне <…>» (Белый — Метнер. Т. 2. С. 460)[1520]. В «Воспоминаниях о Штейнере» Белый предстает как эзотерический ученик доктора, «носящий ему интимнейшие „дневники“ эсотерических узнаний» (ВШ. С. 375), и там же подробно описывает «технологию» работы над этими «наглядными» дневниками, вызванную к жизни, с одной стороны, переполнявшими начинающего эзотерика впечатлениями, а с другой — незнанием немецкого языка:

С первого появления у доктора (в июне 12‐го года), он призывал меня (сперва — раз в неделю, потом — реже, все реже), ему сдавать отчет об итоге медитативной работы и о том, что она вызывает во мне: в чисто познавательном смысле, в смысле интимных переживаний, в смысле моральной фантазии; и даже: в мире просто ощущений; так сложилось, что мой первый отчет о данной мне работе вылился у меня в ряде немых схем, положений, являющих попытку и познавательно проработать итоги «упражнений»: узнаний и неузнаний; кроме того: я вел особый «дневник» того, что, простите за выражение, я себе называл «медитативным сырьем»; подгляды, полуподгляды, образы, полуобразы, мысли об ощущениях, ясные, невнятные, самые ощущения, иногда пренелепо показанные (в символах зарисовок), язык знаков, особая гиероглифика (из нее позднее прорастали во вне все мои схемы, вплоть до лекционных). <…> К схемам, знакам, зарисовкам — прибег сперва я ввиду трудности мне с ним объясняться по-немецки (еще опыта не было); необходимость быть точным до педантизма — развязала не рот, а руку (ВШ. С. 362).

Первые упоминания о такого рода «медитативном сырье» относятся в автобиографических сводах Белого («Свидания с доктором») к июлю 1912-го:

4-ое свидание. 31 июля.

Отчет Доктору о своей работе; представил схему; изложили странное происшествие 29‐го июля. Доктор из моих чертежей дал мне задачу; прибавил к имеющейся медитации еще. Мюнхен.

5-ое свидание. 24 сентября.

Подробный отчет Доктору о ходе работы. Одобрение Доктора. Присоединил к 3 медитациям четвертую. И задал работу. Базель.

6-ое свидание. 29 ноября.

Передали Доктору наши тетради и получили по новой медитации. Мюнхен[1521].

Последнее (в «Материале к биографии») — к декабрю 1913-го:

<…> я усиленно подготовляю д-ру отчет о медитациях, развертывающийся в дневник эскизов, живописующих жизнь ангельских иерархий на луне, солнце, Сатурне в связи с человеком; этот человек — я, а иерархии — мне звучащие образы (именно «звучащие»); я прибегаю к Асе, как художнице; и прошу ее мне помочь; целыми днями раскрашиваю я образы, мной зарисованные (символы моих духовных узнаний) <…> (МБ. С. 143).

В многочисленных упоминаниях про «интимнейшие „дневники“ эсотерических узнаний» Белый неизменно подчеркивал, что они с А. А. Тургеневой и многими другими учениками Штейнера «вели дневники рисунков», что «отчет был регистрацией в рисунках с ними бывшего» (ВШ. С. 367):

Вы и представить не можете, с какою осмелевшею «прыткостью» всю последующую неделю (с утра до ночи) я, «обмозговывая», вертел, сложнил свои же схемы, тронутые ретушью его; вдохновляясь его же словами, чтобы они задвигались; на следующей неделе я явился уже не с листом, а… с портфелем листов; и он опять внимательно со мною их разглядывал: и те, что были обращены к познанию, и те, что были экстрактом «дневника», т. е. «схемы» еще кипятящиеся в ощущениях, в хаосе первого становления.

Поскольку мой опознанный материал являл собою вид строго вычерченных рисунков с кругами, проведенными циркулем, с линиями, проведенными линейкой, где пересечения оттенялись всеми оттенками цветных чернил (фланг пузырьков угрожал столам и подоконникам), — постольку «сырье» было каракулями в смысле уродцев и гротесков, изображенных там с комментариями «гротесков» текста, и по содержанию, и по ужасающему нагромождению этимологических и синтаксических ошибок (ВШ. С. 362–363).

И действительно, около сотни такого рода медитативных рисунков сохранилось в архиве «Наследие Р. Штейнера» в Дорнахе; уцелело, возможно, и