Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

— Черт, — сказал Григорьев, — хоть бы разок посмотреть, как ты там управляешься.

— В чем дело? Приходи да посмотри.

— Как это я приду? Кто меня пустит?

— А кто тебя не пустит? Пропускную систему в школе, слава богу, пока не ввели.

— А если остановят, спросят? Я тебя не подведу?

— Не волнуйся. Делай, как теперь говорят, морду ломом — и вперед! Никто ни о чем не спросит. Пришел человек, сидит, — значит, надо ему, значит, инспектор. Если удивятся, так тому, что один. Инспектора стаями ходят. — Марик вдруг улыбнулся: — Мы как-то с Димкой шли, я на свадьбу собирался к двоюродной сестре, Маринка болела. Он меня проводил до самого ресторана, вздыхает: «Везет тебе, на свадьбу идешь! Вот где выпьешь и закусишь!» — «Ну так пойдем со мной». — Он испугался: «Ты что! Как это я пойду?» — «А в чем дело? Там человек пятьдесят соберется, и большинство друг друга видит первый и последний раз. Жениховская родня подумает, что ты со стороны невесты, а те — наоборот. Так, говорю, мне вечер скучать, а с тобой — посидим как люди».

— И он пошел?

— Пошел. Сначала стеснялся, тихонько сидел. А потом уже тосты произносил, плясал. Душа общества.

Григорьев ощутил что-то вроде запоздалой ревности. Ни Димка, ни Марик никогда при нем эту историю не вспоминали. И Марик почувствовал его настроение:

— Ты в командировке тогда был, — сказал он. — А потом вся эта катавасия закрутилась, судебная… В общем, приходи.

— Давай, хоть первого сентября приду. Как раз суббота.

— Первого — занятий не будет. Общее построение, урок мира, цветочки.

— Ну третьего приду, в понедельник. Отгул на работе возьму!

Марик внимательно посмотрел на него. Улыбнулся:

— Ишь, загорелось тебе…

Утром третьего сентября он ждал Марика возле школы. Немного разочаровало школьное здание: стандартная, четырехэтажная блочная коробка, к которой приткнулась застекленная коробка поменьше — спортзал. Точно в такой же школе училась Алёнка (встречал ее когда-то после уроков). Обычные надписи на облицовке: «ЗЕНИТ — чемпион», «Бобер + Муха = любовь + ребенок». Забеленные краской окна туалетов.

И уже с недоверием вспоминались слова Марика обо всех его учительских страстях. Да разве возможны в таких убогих стенах возвышенные переживания! Разве можно здесь доходить до предела душевного напряжения, испытывать высшую человеческую радость осмысленного труда!

А может быть, это искусство так сильно на нас влияет? — думал Григорьев. — Чтобы ощутить подлинность трагедии, мы должны заключить ее в мрамор, бронзу, гранит и бархат, оркестровать звоном торжественных слов. Если не родившиеся еще режиссеры когда-нибудь захотят рассказать нашим правнукам о нашей драме, они тоже, наверное, станут изобретать для нее декорации, исполненные мрачного величия. Хотя мы первое и, может быть, единственное поколение, чья драма свершилась так тихо и буднично.

К высокому бетонному крыльцу потянулись ученики. С шумом, гамом, визгом пролетали младшие в аккуратненьких, заботливо наглаженных мамами форменных пиджачках. Небрежно шагали расхристанные старшеклассники, в открытую покуривая на ходу. Проплывали старшеклассницы с комплекцией матрон. Деловито проходили учительницы, немного тревожа Григорьева напоминанием о его самозванстве.

Наконец, появился озабоченный Марик с портфелем:

— Повезло тебе, сейчас увидишь представление! Первый урок в незнакомом классе. Девятый класс, перешел к нам из восьмилетки. Э-э, черт, всё времени стоит! Минут пятнадцать придется потратить только на контакт.

— Какой контакт? — не понял Григорьев.

— Какой, какой! Чтоб слушать начали. Давай, иди вперед! Кабинет математики, на втором этаже. И ни на кого не смотри!

Едва Григорьев шагнул в многоголосый гул класса, на него устремились десятки глаз. Кто-то начал подниматься, приняв его за учителя. Как велел Марик, ни на кого не глядя, всем видом показывая, что он, хоть и не учитель, но тоже человек законный и солидный, Григорьев прошагал по проходу и молча остановился у последнего стола в крайнем ряду.

Двое парней, развалившихся за столом, попытались его проигнорировать. Григорьев положил на стол свою кожаную сумочку с такой бережностью, словно в ней находились не ключи, сигареты и сложенный вчетверо журнал «За рубежом», а секретные педагогические документы, и продолжал стоять, недобро поглядывая поверх двух лохматых голов на портрет Чебышева. Ребята недовольно поднялись и побрели на передние места. Григорьев сел.

В эту минуту с трелью звонка в класс стремительно вошел Марик и словно взлетел к своему столу на возвышении.

Класс волнообразно поднялся и тут же поплюхался обратно на стулья.

— Садитесь! — строго разрешил Марик, словно не заметив, что все и так уселись.

Издалека Григорьев лучше мог оценить его вид. В темном костюме и белой рубашке с узким галстуком Марик выглядел солидно даже при своем небольшом росточке. Волосы зачесаны, как круглая черная шапочка. Смуглое личико и блестящие угольные глаза исполнены решимости.

— Я ваш учитель математики! — объявил он. — Меня зовут Марк Ильич.

Кто-то хохотнул: «Наш Ильич!» И на этом интерес учеников к Марику явно иссяк. Шум разговоров быстро наполнял класс. Марик невозмутимо вытянул левую руку, расстегнул металлический браслет часов и положил их на стол, так подогнув звенья браслета, чтоб видеть наклоненный циферблат. Григорьев машинально тоже взглянул на свои часы.

Класс шумел, занятый собственными делами. Две хорошенькие девушки обернулись к подружкам за следующим столом и вчетвером болтали о чем-то веселом. Два парня рассматривали цветные открытки с фотографиями иностранных автомобилей и вполголоса обсуждали их. Другие двое, толкаясь, вырывали друг у друга попискивающий транзисторный приемничек.

Григорьев ждал, что Марик сядет, раскроет журнал, начнет перекличку. Но он так и стоял у доски, внимательно разглядывая своих новых учеников. Потом спокойно заговорил. И когда Григорьев сквозь гул класса расслышал его слова, то подумал, что Марик рехнулся: он говорил о научно-технической революции и современном значении математики.

Из угла, где сидел Григорьев, казалось, что класс колышется волнами. Вертелись и басили парни, девушки всё громче смеялись, кокетливо вскидывая головы и открывая беленькие зубки.

Возвышаясь над хаосом, Марик отрешенно проповедовал. Теперь он говорил о предстоящем сорокалетии Победы. О том, что войну выиграли не только храбрость солдат и искусство полководцев, не только труд рабочих и крестьян, но и талант ученых и инженеров. В труднейших, неравных условиях победила наша научно-техническая мысль. Для нее не было невозможного. Нехватало алюминия — и лучшие истребители Второй мировой войны «лавочкины» были цельнодеревянными. Ни один цельнометаллический самолет противников и союзников не мог сравниться с ними не только в скорости и маневренности, но и в боевой живучести. Это были гениально задуманные и рассчитанные конструкции.