См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

— Итак, кто ты?

Его поразила счастливая улыбка, расплывшаяся по лицу еврея.

— Кто я? Кто я? — радостно закивал Гинцбург.

Вот — попытка его удалась: теперь они тоже интересуются, кто он! Значит, верно про них говорят, что они-то умеют выведать правду, даже если человек поклялся не выдавать ее. Или не способен самостоятельно нащупать. Он давно уже подозревал, что на самом деле каждый человек знает про себя все: и кто он такой, и для чего родился на свет — для чего послан в этот мир, и что, в сущности, представляет собой та жизнь, которой он живет, но из-за какого-то досадного изъяна не способен вытащить эту глубоко запрятанную правду на поверхность, пересказать даже самому себе. Нет, возможно, есть и такие, что способны, наверняка есть, но он, Гинцбург, пока что не преуспел в этом деле. Очевидно, потому, что он действительно немного повредился в уме, как дети утверждают в своих песенках-дразнилках. Но ничего — и со своим слабым умишком он сумел добраться до этой замечательной тюрьмы, без помехи проникнуть сюда, и теперь против него сидит симпатичный молодой человек, серьезный такой, сразу видно, что он просто мечтает помочь. Тут же, без обиняков, задал самый важный вопрос!

— Кто ты? — снова спросил Орф, на этот раз уже без улыбки.

Еврей повторил вопрос с благодушным любезным видом, как турист, намекающий местному жителю, что при следующем усилии от него удастся добиться правильного ответа. Орф вздохнул и раскрыл свой рабочий журнал. В глубине души он почувствовал легкое разочарование, потому что уже почти не сомневался в том, что Гинцбург — обыкновенный сумасшедший: ни один нормальный человек на придет сюда сам по собственному желанию. А если и придет, то уж точно не станет так радужно лыбиться. Но Орф жаждал действия. Неизвестно почему, странный посетитель пробудил в нем новую вспышку злости по поводу того, что он застрял в этой дыре, в этой проклятой Варшаве с ее вонючими евреями, прозябает тут, вместо того чтобы приложить свои силы к настоящему делу, доказать, чего он стоит, блеснуть своими способностями и бороться на действительно достойном месте с настоящими врагами. Он досадовал на свое раздражение: нельзя приступать к работе в растрепанных чувствах, следователь обязан сохранять хладнокровие и умение взвешивать и оценивать каждый свой шаг. Ради того чтобы соблюсти проформу и не отступать от заведенных правил, Орф задал Гинцбургу еще несколько обычных, ничего не значащих вопросов. Тот тоже понял, что это лишь начальный бюрократический этап следствия, и не потрудился ответить. У Орфа возникло странное ощущение, как будто еврей пытается заключить с ним некий союз и торопится перейти к главному. Он встал и направился к «гладильной доске». Редакция позволяет себе опустить подробное описание того, что происходило в этом помещении на протяжении следующих часа и двадцати минут. Скажем лишь, что в качестве инструментов дознания использовались следующие предметы: щипцы, клещи, спички, резиновая плетка, шипы, пламя свечи, крюк, железный гвоздь и еще одно приспособление, которое на курсах окрестили «картофелечисткой» (редакция не находит для него подходящего определения в иврите). Уже через несколько минут подследственный Гинцбург выглядел совершенно иначе, чем в момент своего появления в кабинете. Но и следователь тоже: не только потому, что руки его и передник были забрызганы кровью, и не только потому, что вся его великолепная форма покрылась пятнами, а со лба градом катился пот и застилал глаза, — решительно изменилось и выражение лица. Собственно, никогда еще оно не было таким, поскольку Орфу никогда еще не доводилось сталкиваться с подобным случаем: когда он орал на подследственного охрипшим голосом: «Так кто же ты?!» — тот вторил вдохновенно: «Кто я? Кто?!» — и когда решил изменить форму вопроса и кричал: «Кто послал тебя сюда?» — Гинцбург откликался эхом: «Кто послал меня сюда, кто?..» — и когда Орф, обезумев от отчаяния и взрываясь от бессильного гнева, вопил: «Какое задание ты получил?!» — подследственный вопрошал покорно: «Какое задание я получил, какое?» — с такой тоской в голосе, что дрожь сотрясала опытного следователя и все тело его покрывалось попеременно то липким потом, то гусиной кожей. Самые страшные пытки, которых даже самые стойкие оказывались не в состоянии выдержать и умоляли, чтобы им позволили рассказать всю правду, в последний раз рассказать, прежде чем они окончательно сойдут с ума, как будто вовсе не действовали на Гинцбурга, напротив: Орф готов был поклясться, что всякий раз, как очередное из его надежнейших орудий не срабатывало, он видел на опухшем лице подследственного выражение, напоминавшее тяжкое разочарование. Кабинет уже весь провонял потом, кровью и испражнениями, непроизвольно выделявшимися из Гинцбурга, блестящий пол был усеян выдернутыми зубами, Орф беспрерывно окатывал Гинцбурга ведрами холодной воды, чтобы привести в чувство, и вынужден был подолгу ждать, пока тот выберется из спасительного небытия. В какой-то момент взгляд его остановился на большом зеркале, висевшем на стене, и он поспешил отвернуться, увильнуть от встречи с этим омерзительным типом, с безумием взиравшим на него оттуда. Он был напряжен до предела и слегка напуган. Неожиданно его охватила странная уверенность, что если все-таки где-то в этом мире существует какая-то скрытая объективная истина — то именно этот человек хранит ее в своей душе. В какие-то моменты Орф начинал думать, что еврей затем и явился к нему, чтобы он помог ему открыть эту истину. Но тогда его захлестывало новое, дотоле неведомое чувство, единственное в своем роде и, пожалуй, даже скрашивающее унылый путь, — чувство симпатии и жалости (см. статью жалость). Ему показалось, будто они оба вместе проводят в этом помещении какой-то жуткий и непостижимый эксперимент. Орф пошел умыть лицо холодной водой и мокрыми пальцами зачесал назад волосы. Жестко выговорил самому себе перед зеркалом за эти расслабляющие мысли и позорную мягкотелость, потом по-военному четко — словно на построении — развернулся на сто восемьдесят градусов и вернулся к «гладильной доске». Еврей уже очнулся и лежал, бормоча что-то себе под нос. Орф присоединил клеммы, похожие на небольшие щипчики, к мочкам его ушей и к соскам, а затем и к половому члену. Еще на курсах им объяснили со смехом, что проще присоединять клеммы к половому члену еврея, нежели необрезанного. Потом он привязал Гинцбурга к столу двумя широкими кожаными ремнями и еще раз спросил со строгостью, кто он такой и что он такое. У Гинцбурга уже не было сил повторить вопрос, только взгляд его выразил то же страстное желание услышать, наконец, ответ. Орф повернул рычажок переключателя. Устройство сработало, Гинцбург был подброшен в воздух мощным электрическим ударом и дико завопил. Орф зажмурился и нескоро открыл глаза. Потом склонился к подследственному и спросил, кто он. Губы Гинцбурга не шевелились. Орф приложил ухо к его тощей костлявой груди. Словно издалека-издалека донеслось слабое, редкое биение сердца. И кто-то оттуда, изнутри, спросил: «Кто я?» Орф оторопел. Странный звук сорвался с его губ: что-то вроде стона. Он расслабил ремни и окатил еврея водой. Потом зажег сигарету и заметил, что пальцы его дрожат. «Он сумасшедший, — утешил себя следователь поспешно, — просто сумасшедший. Он ничего не знает». Но в душе прекрасно понимал, что Гинцбург, возможно, и сумасшедший, но неверно, что он ничего не знает. Он знает! Орф колебался, что ему сделать с евреем. Безумием было бы передавать его в руки польской полиции — эти мерзавцы начнут задавать всякие подлые вопросы и, чего доброго, догадаются о его позорном поражении. Наконец Орф решил самолично вынести Гинцбурга из здания через черный ход. Был час ужина, и с большой долей вероятности можно было рассчитывать, что он не встретит никого на своем пути. Он поднял Гинцбурга с пыточного стола и подхватил таким образом, что тот мог сойти за вполне живого и самостоятельно передвигающего на ногах. Операция заняла много времени. Прикосновение к еврею было для него невероятно мучительным. Боль Гинцбурга была настолько ощутима и безмерна, что выходила из берегов и захлестывала Орфа. Он сам ощущал себя невероятно слабым и разбитым. Когда Гинцбург кое-как утвердился на ногах, Орф потащил его к двери. Он был вынужден волочь его на себе и во все время их передвижения по коридору только и молил Бога, чтобы никто не увидел их в таком положении. Но молитва его не достигла ушей адресата: некая фигура двигалась навстречу по коридору — плотный невысокий мужчина. Они повстречались под желтой лампой, затянутой железной решеткой. Благодарение Господу, человек оказался просто посетителем, поляком. Коридор был слишком узок, чтобы они могли разминуться. Пропуская странную парочку, мужчина прижался к стене. Но благодаря этому сумел прекрасно разглядеть обоих. Да тут и одного взгляда хватило бы. То есть задним числом Орф был убежден, что голубоглазый поляк с самого начала, еще ничего не увидев, уже знал все. Он последовал за ними и с вежливым поклоном пророкотал что-то горлом. Орф, из последних сил поддерживавший Гинцбурга и мечтавший в эту минуту только об одном: чтобы тот не растянулся посреди коридора, свирепо глянул на наглеца. Человек произнес торопливо: