Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Каганович, даже не посмотрев в листы, радостно, торопливо поставил свою закорючку.

После чего Коба начал внимательно проглядывать списки.

– А вот товарищ Пастернак здесь зачем? – спросил он.

– Отказался одобрить приговор врагам народа, военным. Все писатели подписали. А этот, контра, сказал: «Не я им жизнь давал, не мне отнимать», – пояснил Ежов.

– А ты, значит, уверен, что отнимать ее тебе? – усмехнулся Коба и вычеркнул Пастернака.

Ежов побледнел.

– Когда Ягода в первый раз арестовал антисоветчика Мандельштама, – начал Коба, – Бухарчик за него тотчас вступился. Говорит: «Арест произвел ужасное впечатление, ко мне приходили товарищи Пастернак и Ахматова. Волнуются!» «Ну что ж, – говорю, – проверим». И в его присутствии позвонил Пастернаку. «Оказывается, вашего друга посадили? Что же вы не обратились ко мне?» Молчит. Продолжаю: «Если бы моего друга арестовали, я бы не молчал – в набат бы ударил!» Молчит… А я опять интересуюсь: «Скажите, он и вправду мастер? Мастер?» «Дело не в этом», – отвечает. Чувствую, сильно в штаны наложил товарищ Пастернак. «В чем же дело?» – спрашиваю. «Хотелось бы с вами встретиться, поговорить… о жизни и смерти…» – Коба усмехнулся: – Нет, Ежов. Мы еще искусством как следует не занялись. Искусство у нас впереди. И будет проверяться бдительно. Такой Пастернак может тогда очень пригодиться. Зачем же сейчас попусту тратить кадры… И товарищ Шолохов пока ни к чему… – сказал он, вновь взглянув в списки. – Итак, у нас остались во врагах три тысячи сто шестьдесят семь очень неискренних, очень плохих человек, заслуживающих В.М.Н. – (высшей меры наказания). – Видишь, Фудзи, Вячеслав и Лазарь были за расстрел всех трех тысяч ста шестидесяти девяти, вот такие кровожадные люди. Точнее, вот такие они настоящие революционеры. А товарищ Сталин дал слабину – двоих вычеркнул, – вздохнул Коба.

…Уже потом я узнал: подпись давшего слабину Кобы стояла на трехстах шестидесяти таких списках – это почти сорок четыре тысячи человек.

Ежов собрался уходить, но Коба остановил. И на моих глазах разыгралась сцена в духе того воистину безумного времени.

– Не торопись, Николай. У нас здесь возникла серьезная проблема… Товарищ руководитель грузинской культуры нам не сумел помочь. Может, твой НКВД нам поможет? – Коба рассказал о споре. – Мы поручаем тебе, Николай, позвонить в планетарий и всё выяснить.

Ежов тотчас принялся звонить.

(Как я уже писал, тогда Коба окончательно поменял день на ночь. Вместе с ним перестали спать по ночам начальники всех учреждений. Естественно, директор планетария сидел на работе и взял трубку.)

– Это Ежов с тобой говорит… – (представляю, что с ним там было!) – Подойди к окну… Звезду видишь? Самая яркая, она одна такая… Ну, что это за звезда? Орион или Кассиопея?.. Он не знает, товарищ Сталин, – печально сказал Ежов.

– Директор планетария не знает звезд?

– Он не совсем настоящий директор, товарищ Сталин. Прежний директор и его заместитель… оказались активными вредителями. Мы сейчас подыскиваем новое руководство, пока назначили в директора нашего офицера.

– Интересно, как же они вредили? Звезды, что ли, воровали? – спросил добрый, справедливый Коба.

– Никак нет, товарищ Сталин. Они были связаны знакомством с сыном иуды Троцкого… Одна шайка-лейка.

Коба помолчал, потом сказал Ежову:

– Ну, действуй, что ждешь?

Ежов вновь набрал номер и начал давать по телефону инструкции директору:

– Тебе поручают очень ответственный вопрос. Немедленно выясни звезду по своим каналам… Что, совсем мудак, учить тебя надо? Спроси у какого-нибудь вашего выдающегося астронома… По телефону не надо – дело секретное… О звезде поспорили руководители партии. Пошлешь машину с письмом, там все кратко изложишь. Пусть так же письменно ответят на вопрос. Понял? Действуй!..

Веселый ужин продолжался…

Прошел добрый час, когда директор планетария позвонил в охрану, охрана перевела звонок в столовую, Ежов снял трубку.

Выслушал, стал мрачный.

– Ну что? – спросил Коба.

– Получилась ерунда, товарищ Сталин. Этот знаток-астроном оказался другом недавно разоблаченного астронома – бандита Нумерова. И, видимо, ждал. Знала кошка, чье мясо съела… Мы ведь ночью берем. Поэтому, когда в его дверь позвонили, старый хрен… от разрыва сердца. Но уже послали к другой знаменитости…

Пили, рассказывали анекдоты. В приятной беседе прошел еще час. И опять зазвонил телефон, и опять Ежов взял трубку, и опять стал смущенный, мрачный.

– Снова разрыв? – насмешливо спросил Коба.

– Никак нет, товарищ Сталин. Этот – ближайший друг все того же бандита Нумерова. Гнездо у них там осиное, видать… В окно увидел нашу подъехавшую машину. Тоже, наверное, ждал, паскуда. Когда наш сотрудник позвонил в дверь, он в это самое открытое окно…

– Полетел к своим звездам, – прыснул Коба. – Жаль, что не вверх, а вниз. Но все равно – вариант. Ты запоминай варианты смерти, Фудзи, все они лучше встречи с товарищем Ежовым, – и добавил добродушно: – Я думаю, отложим выяснение до утра, а то у нас астрономов не останется. Это всё, конечно, печально, с одной стороны. Но с другой, есть атмосфера для работы! Так, Ежов? Враг трепещет!

Под утро разъезжались…

Коба обнял меня:

– До свидания, Фудзи. Передавай привет нашему городу… и нашей любимой маленькой родине. Я письмо матери написал. Час сидел, вспоминал грузинские слова. Никудышные мы с тобой грузины стали…

Это была его новая игра. Он все чаще в интервью говорил: «Мы, русские».

Я приехал в Тбилиси. Город нашего детства, именовавшийся по-русски Тифлис, получил в это время старогрузинское название Тбилиси (от грузинского слова «тбили», означающего «теплый источник»).

Был разгар Террора… И тем не менее вспоминаю, каким счастливым я проснулся в тот первый день. Солнце упало на мою подушку – и это было наше, настоящее солнце. За окном кричали, как в детстве: «Самоварный песок!», «Мацони, мацони!..» Это крестьяне спустились с гор в наш город, счастливо нагретый солнцем.

Я привез в Тбилиси всю семью. И хотел только одного: чтобы Коба обо мне забыл. Хотя знал: желание было несбыточным, ибо мой любимый друг никогда ни о ком не забывал. Он был памятлив, как наша горькая Революция…

В первый же день по приезде меня вызвал к себе Лаврентий Берия. Он был тогда первым секретарем ЦК, точнее, вождем Грузии.

Как Гитлер сформировал систему маленьких фюреров, распоряжавшихся жизнью и смертью граждан на местах, так и Коба создал пирамиду всесильных местных партийных вождей. Причем время от времени он их менял, правда, своеобразно – отправлял в небытие.

Было воскресенье. Прежде чем идти к Берии, я решил разведать обстановку и поговорить со старыми друзьями.