Любовь властелина - Альберт Коэн

— И бедный дядя нам велел скрывать его болезнь от господина племянника, чтобы не волновать того, но, наоборот, рассказать ему, что дела задержали его в Афинах, вот уж хорошо придумал!

— Заткни дышло, о, бессмысленный ноготь на мизинце или даже обрезок этого ногтя! — предложил Соломону Проглот. — Дай же сказать более красноречивому, способному на рассуждения. Из чего я продолжаю аргументировать, положа руку на сердце. Я остановился на рассказе о моих страданиях. О, Михаэль, о, доподлинный бенгальский тигр, вновь спрашиваю тебя, не хватит ли мне страданий? А мало нам еще и унижений, когда, придя на прием к племяннику Салтиеля только в восемь часов вечера и сообщив ему героическую выдумку Салтиеля про то, почему он остался в Афинах, мы были отправлены вон вышеупомянутым племянником, только я, Маттатиас и Соломон, а ты получил невероятное предпочтение остаться с ним, тогда как отверженный пария, пристыженный донельзя, раздираемый незаслуженным унижением, которое погрузило мое сердце в черную грязь, я с этими двумя вышел, сокрушаясь и ожидая твоего, как мы надеялись, скорого и дружественного возвращения в отеле, лишенном водопровода, где мы ждали тебя, сделав каких-никаких покупок, как для нас, так и для тебя, напитков там свыше меры, вкуснейших съестных припасов, у правоверного иудея-бакалейщика и владельца домовой кухни родом из Салоники, который открыт до полуночи, у которого я всегда покупаю с размахом и плачу щедрой рукой, не считаясь с расходами, ибо смерть моя всегда представляется мне, с агонией и судорогами, удушьем, царапаньем груди и всяческими стонами, и я плюю на золотые монеты, последовательно и как частное лицо, и вот я купил у него, как уже говорил, кучу готовых блюд, включая туда свежайшие кальмары, только что прибывшие прямо из Марселя, которые он поджарил во фритюре в моем присутствии! Хрустящие такие кальмарчики, и будто говорят: давайте, съешьте-ка нас, о, славные люди! А мало тебе того, что я проявил неслыханное благородство и, невзирая на мучительный голод, решил подождать тебя, чтобы съесть их в твоей компании, со всей дружественностью родства! И наконец, четвертое: мало ли я вытерпел тогда, когда ты вернулся в отель только к четверти десятого, я все это время истекал кровью от голода и любопытства, и вот, когда я учтиво и доброжелательно спросил тебя о причине столь странного опоздания, ты нанес новый урон моему положению, заслугам и чести, нагло ответив мне, что ты совершил небольшую прогулку с племянником Салтиеля, назойливо лишив нас возможности знать подробности и пнув ногой мое достоинство! О, незаслуженное обхождение! О, злая судьба! О, покойная матушка, зачем вы произвели меня на свет?

Как великий трагический актер, он поднес ладонь к вспотевшему лбу, чтобы справиться с огорчением.

— Ты хорошо говоришь, о, ученый, — сказал Соломон.

— Не то чтобы я этого не знал, значит, продолжаю свою торжественную речь. Что же случилось, о, Михаэль? Ты призвал нас сопровождать тебя в некой секретной миссии, суть которой ты бесчеловечно отказываешься раскрыть нам, несмотря на мои трогательные мольбы, обещая все же объяснить нам, в чем дело, на месте осуществления замысла. Я кротко согласился. Более того, я униженно склонился и терпеливо выдержал твои сборы, все эти прихорашивания и одеколоны, и дурацкие песни про любовь, и намазывание венгерской помадой твоих крашеных усов, и их фиксацию с помощью специальной тонкой сетки, дурацким образом подвешенной к ушам на довольно долгое время.

— Умерь свой пыл, сделай милость, я тебя не слышу, — сказал Михаэль.

— Это все от волнения, дорогой мой. Короче, мы отправились в путь, захватив с собой все съестные припасы и рассчитывая дружески перекусить после того, как нам откроют секрет!

— Я все это знаю, зачем ты мне все это рассказываешь?

— Это вступление, необходимая часть всякой торжественной речи, квинтэссенция красноречия и основной постулат ораторского искусства! Так вот, взяв с собой еще не использованные припасы, мы последовали за тобой в этой самодвижущейся повозке, а я еще прихватил к тому же мою морскую подзорную трубу из Лондона, громоздкую, но захваченную на всякий случай, поскольку неизвестна была цель ночного путешествия! И вот, как верный, хотя и пораженный до глубины души друг, черпая силы в твоем обещании все объяснить в свое время, я терпел, что ничего не могу понять и зачем эта машина с лошадиными силами несет меня, урча, в место, называемое Бельвю, где находится, как ты нам объяснил, а ты вроде как знаешь все, что касается всяких обстоятельств и перипетий племянника Салтиеля, так вот где находится один из его замков, чтоб я так жил. Там, протянув заспанному слуге записку от его превосходительства, ты открыл дверь конюшни, откуда вывел в непреклонной немоте своей двух превосходных, хотя и лишенных разума лошадей, и на наших бесправных глазах так же безмолвно и без какого бы то ни было сочувствия к моим страданиям, и ты сел на одну лошадь и взял другую под уздцы, о язычник, и ты приказал человеку на наемной машине ехать впереди и везти нас, в том числе и твой кальян, в это место, где мы сейчас и есть. Ладно, друг, теперь, когда мы здесь, я трублю в рог, чтоб напомнить тебе о твоей клятве! Давай, объяснись! Объясни, что делаю я здесь, не зная сути своего замысла, более бесполезный, чем полномочный министр, более бессмысленный, чем посол! Ну что, правдивый рассказ о моих мучениях не сумел тебя поколебать, разжалобить и обезоружить?

Закрыв глаза, он испустил вздох, как достигший финиша бегун, протянул царственную руку к Соломону, требуя носовой платок, вытер пот со своей раздвоенной бороды, расстегнул пальто, чтобы промокнуть ручьи пота на поросшей седым волосом груди, и положил платок в карман. Гордый своей речью и впечатлением, которое она произвела на раскрывших рты кузенов, он скрестил руки на груди и повернулся к Михаэлю с мужественной улыбкой.

— Поведав вкратце мои основные аргументы, я перехожу от филиппики к заключительной части речи, изменив регистр голоса и сделав его нежнее. Дорогой и любимый Михаэль, друг моего сердца, о сын благородной нации, ответь на мою ласковую просьбу и сохрани отца его дорогим деточкам! Знаешь ли ты, что неразрешимая загадка, угнездившись в мозгу, производит там смертельно опасную турбуленцию, называемую менингитом? Что же тогда будет с бедными сиротками, лишившимися обожаемого папочки? О, слезы, о, рыдания, о, детское горе! Соответственно, хочешь ли ты, дорогой мой, чтобы вдали от двух остальных, если тебе так угодно, конфиденциально и дружески, во взаимном излиянии сердец, мы обсудили твою миссию, и ты мог бы воспользоваться моими просвещенными советами и острым умом, а я мог достаточно поговорить о прекрасном секрете, дабы он ласкал мне горло и услаждал язык? Условившись при этом конечно же, что сей дорогой секрет, подаренный мне в дружеской привязанности, я унесу с собой в могилу, клянусь честью! А теперь услышь-таки мое слово, о, янычар! Я твой друг и кузен уже более пяти десятков лет, и я люблю тебя бесконечной любовью, но если ты не откроешь нам, по крайней мере, мне, цели нашего присутствия в этом ночном пустынном месте и еще, почему здесь эти лошади и почему ожидает это авто, знай, что сначала я умру от неудовлетворенного любопытства, что само по себе печально и, притом, ты вовсе не имеешь права заставить меня погибнуть во цвете лет! Знай еще, о, абиссинский лев, что мой призрак будет являться, леденя твою кровь, и к тому же я отправлю два анонимных письма, одно на имя капитана таможенников в Кефалонии, рассказывающих о твоей контрабандной деятельности, другое генеральному христианскому прокурору нашего любимого острова, излагающее без прикрас твои амурные дела с его дочкой, что приведет тебя на эшафот, а я буду поедать конфетки, пока тебе будут рубить голову, и знай еще, что я слова с тобой не скажу до конца твоих дней! Итак, что мы здесь делаем и с какого перепугу все это светопредставление?