Нездешние - Роберт Джексон Беннетт

Мона с миссис Бенджамин опускают глаза. Череп так и лежит на груди женщины, но та больше не шевелится. Человек в кроличьей маске пропал.

– Никогда еще не видела, как умирают мои родственники… – говорит миссис Бенджамин. – Это было…

– Быстро. Очень быстро. Вы в порядке?

– Меня несколько раз ударили ножом, так что… нет.

Мона поднимает ее на ноги.

– Какого черта вы мне помогаете?

Миссис Бенджамин отвечает не без обиды:

– Ну, вероятно, я слишком хорошо вошла в роль вредной старухи. Кажется, вредничать для меня естественно. А может быть, я не люблю тех, кто устраивает беспорядок.

– Почему бы ни помогали, спасибо. Давайте убираться отсюда к черту.

Они возвращаются в комнату с линзами за винтовкой и патронами. Потом находят выход. Миссис Бенджамин приходится опираться на плечо Моны.

– И что дальше? – спрашивает та.

– Ну… если этот «Ганимед» не ошибся, Мать, возможно, проявится здесь в той или иной форме, но окажется привязана к этому месту, к Винку. Винк не совсем здесь и не совсем там. Ей придется сплавиться или слиться с неким элементом этой стороны. Иначе полный переход для нее невозможен.

– Сплавиться или слиться… с моей дочерью.

Даже произнося эти слова, Мона в них не верит.

– Верно, – сурово отвечает миссис Бенджамин. – Ребенок очень юн и слаб – Мать сумеет войти в него силой.

– Если у нее получится, что она… что будет с ребенком?

Миссис Бенджамин задумчиво поднимает брови.

– Ну, прежде всего, полагаю, он уже не будет выглядеть младенцем.

Подъем по трапу на плато дается ей с большим трудом. Миссис Бенджамин приходится использовать вместо приступки голову и плечи Моны, но в конце концов пылающее, беспощадное солнце Нью-Мексико приветствует их победным сиянием.

– На чем приехал тот гребаный доктор? – хрипло спрашивает Мона.

– Э-м… – припоминает миссис Бенджамин. – Вроде бы на черном «Линкольне».

– Хорошо. – Мона встает. – Спуск там.

– Ты намерена их догнать?

– Ага…

– Я не специалист в автомобильном движении, но, полагаю, для этого тебе тоже необходима машина.

– Знаю.

Миссис Бенджамин, кряхтя и пошатываясь, волочит опухшие ноги по камням.

– У тебя есть машина?

– Нет. Придется нам… не знаю, что-нибудь придумаем.

– Сомневаюсь, чтобы что-то нашлось поблизости. Придется тебе хорошо подумать.

Мона останавливается.

– Нет, не придется.

– Почему?

– Мы попросим ее, – показывает Мона.

Там, где начинается дорога, перед разбитой и запертой дверью Кобурнской стоит ее вишневый «Додж Чарджер» 1969 года. У пассажирской дверцы худенькая девушка-подросток неловко переминается с ноги на ногу – худенькие подростки так легко смущаются.

Грэйси машет им рукой и, откашлявшись, говорит:

– Здравствуйте.

Мона гонит машину.

Гонит неразумно, глупо, безрассудно, не желая замечать обрывов без ограждений, крутых поворотов и неасфальтированных участков: ее подошва упрямо топчет педаль газа. Вообще плевать она хотела на физические законы, трение и ограничители воздушных мешков и ремней безопасности; ее измученный, изнасилованный, свирепый мозг думает об одном: скорость, скорость, скорость.

И еще о пестром от капель крови личике, сморщенном, квакающем личике и слабом крике, замирающем в освинцованных стенах.

«У меня дочь. Малышка.

Настоящая.

Кажется, настоящая».

За спиной задыхающийся голос Грэйси объясняет, как мистер Первый отправил ее к спрятанному «Чарджеру» и как он произвел (она упорно подчеркивает это «произвел») ключи, а миссис Бенджамин только поддакивает: «Хорошо, милочка» и «Как это мило с его стороны». Мона спрашивает, кой черт заменил старую докатку новой шиной, и Грэйси признается, что понятия не имеет, но добавляет, что Первый любит украдкой починить что-нибудь ей или другим людям.

Мона почти не слышит ее. Она в ужасном смятении. Ее дочь жива, она настоящая, и, как ни разбухает в ней надежда, это почему-то кажется… жульничеством.

«Знать бы, как ее зовут. Как я ее назвала».

И снова вспоминается ей собственное лицо, не тронутое годами пьяных блужданий по стране, и как она обшаривала глазами детскую, не понимая, куда делась малышка…

«Голова болит».

Мона благодарит Христа гребаного, что Винк так мал, что всего одна улица прорезает городок насквозь, из конца в конец. Не приходится гадать, какой дорогой врач увез ее дочку.

Но, пока они валятся с горы, пока «Чарджер» визжит шинами и двигатель норовит выпрыгнуть из-под капота, она замечает перемены.

Из неба, похоже, вытекли все краски; вместо запомнившейся Моне яркой электрической синевы – изжелта-рыжая дымка, похожая цветом на кровавый гной. И со светом что-то неладно: слабые серые лучи даже теней толком не дают.

Прямо перед ними дворы и улочки Винка. Только город кишит как муравейник.

Двери – чуть ли не все – распахнуты. Люди – кто выходит во двор, кто уже стоит там.

Как будто все ждут чего-то. И даже сквозь рев мотора слышен звук: низкий, но громкий гул, как будто заводится дюжина винтовых самолетов.

– Что-то не так, – говорит Мона.

– Да, – тихо соглашается миссис Бенджамин. – Что-то не так.

Миссис Бенджамин знает этот звук. Знает, как никакой другой. Не эта ли устрашающая нота дрожала в небе при их прибытии? А она всегда была в авангарде – самое опасное, пугающее, устрашающее из чад Матери…

Так они оповещали новый мир: «Мы идем. Мы уже здесь».

И сейчас она слышит, как этот гул разносится по тихим пригородным улочкам, по зеленым паркам и свежим газонам, сочится сквозь кроны сосен и отдается от горных вершин. Она узнает лица: почтенная миссис Грир, Элмы, чудаковатый мистер Грэйс и старый мистер Тримли, миссис Хьювелл, дети Доузов. Все стоят с пустыми лицами, с незрячими глазами, и слабое жужжание из их черепов вливается в океан звука.

Миссис Бенджамин и в себе ощущает тягу. Так всегда бывало перед отправлением к новому месту – эта щекотка в затылке словно звала: «Проснись! Пора!»

Пора.

Мать здесь. Возвращается.

– Ой-ой-ой, – выговаривает миссис Бенджамин, покраснев как в жару. – Чую я, надо спешить.

Когда гул вливается в безлесный каньон под столовой горой, мистер Первый вздыхает.