Тайна имения Велл - Кэтрин Чантер

Марк ощутил пустоту в доме, как только открыл глаза. Он разбудил меня. Мы быстро оделись в толстые свитера и обули сапоги. Мы разделились, чтобы увеличить площадь наших поисков, и отправились в поля. Мы медленно передвигали ноги по вязкой грязи. Шли, согнувшись под порывами восточного ветра. Запутался в колючей проволоке? Застрял в барсучьей норе? Сбит машиной? Я перебирала в голове все возможные варианты. Я подумала, что его мог застрелить пастух, издалека заметив Брю среди беременных овцематок. Хотя это маловероятно. Тут рядом никого, кроме Тейлоров, нет, а Тейлоры его знают. Я пошла вдоль границ Велла, молясь, чтобы Брю нашелся. Я вновь и вновь звала его. Впоследствии кто-то сказал мне, что, когда ищешь, нельзя все время звать человека. Как бы громко ты ни кричала, польза от твоего крика будет только тогда, когда наступит тишина и ты услышишь крики, зовущие на помощь.

В случае с Брю, впрочем, никакой разницы не было. Он лежал среди прелой листвы и валежника, полускрытый от глаз подлеском и ветвями, упавшими с деревьев во время долгой зимы. Белые перья фазана, подобно снегу, лежали на лесном дерне вокруг пса. Одна передняя лапа была согнута и торчала в мою сторону. Другая лапа была выпрямлена. Именно в такой позе Брю, бывало, дремал у камина. Голова была повернута под противоестественным углом. Глаза открыты. Вот только любви в них не осталось. Никаких ран или прочих следов увечий заметно не было. Такой же миленький, как всегда. Я предпочла бы увидеть его раненым, молилась, чтобы Брю приподнял голову, старалась убедить себя в том, что ребра его чуть двигаются, а значит, он дышит, была готова поверить, что его хвост дернулся при виде меня. Вот только, как бы страстно я этого ни хотела, ничего из перечисленного я увидеть не могла, так как Брю был мертв.

Возможно, некоторые люди на моем месте упали бы рядом и начали рыдать, прижимая к себе его окоченевшее холодное тело, я же едва заставила себя коснуться трупа. Я звала Марка. Я добежала до опушки леса и стала отчаянно звать мужа. Он отошел слишком далеко от дома. Спотыкаясь, я пошла обратно, уже не торопясь. Брю лежал там же, где я его нашла. Ничего не изменилось. Он был мертв. От чего пес умер, было неясно. Наконец я, набравшись смелости, пощупала бархат его уха и провела рукой вдоль всей длины его молодого тела. Я не нащупала раны. Зовя на помощь, я попыталась поднять тело Брю. Я плакала. Он был тяжелым. Пятнадцать мешочков с сахаром. Я измеряла вес моего мертвого пса в мешочках сахара. Тело окоченело. Держать его было неудобно. Труп, выскользнув у меня их рук, грохнулся о землю. Мне пришлось начать все с начала. При этом я бралась за труп очень осторожно, так, словно боялась его потревожить. Лес был диким, за ним давно никто не ухаживал. Никто не прореживал деревья уже не одно поколение. Подлесок разросся, стал крепким. Колючки направляли в мою сторону острия своих пик. Корни поднимались из земли, чтобы подставить мне подножку тогда, когда я меньше всего этого от них ожидала. Перелезть через ограду с ним на руках было невозможно. Я перекинула его через проволоку так, словно это был мусор. Я кричала и кричала без остановки: «Марк! Я нашла его! Я нашла его!» Когда я уже подошла так, что дом стал в пределах видимости, муж меня заметил, подбежал, забрал у меня Брю, положил перед «Рейберном». Бело-черная голова песика, такая симпатичная, коснулась мягкой диванной подушки. Мы, обнявшись, безмолвно стояли и смотрели.

Ветеринар сказал, что его убили умышленно. Мертвую птицу нашпиговали стрихнином. Он посоветовал нам прочесать лес и избавиться от другой отравленной приманки.

Марк копал могилу в угрюмом молчании. Он с такой силой вгонял лопату в землю, слово это могло унять его душевную боль. А вот я плакала, рыдала громко и беспомощно. Муж сказал, что следует завернуть тело Брю в полиэтилен, а то барсуки могут его побеспокоить. Понятия не имею, откуда он такое знал. В амбаре после ремонта крыши оставались рулоны полиэтиленовой пленки, но я не смогла заставить себя сходить за ней. Потом я помогала Марку завернуть окоченевшие лапы Брю в непослушный полиэтилен. Мне никак не удавалось найти конец пленки, чтобы замотать морду. Ножницы не слушались в моих руках. Меня начало подташнивать. Не знала, что трупный запах такой мерзкий. Мы похоронили Брю, нашего юридически непризнанного члена семьи, в начале сада. Он любил нас беззаветно и лечил наши души только тем, что находился рядом.

Смерть Брю произвела на меня ужасное впечатление. В доме, когда я оставалась одна, утрата ждала меня внизу лестницы, там, где прежде пес поджидал нас рано утром. Она бросалась мне под ноги, когда я готовила еду. Одиночество заползло мне под кожу, пока я сидела в гробовом молчании, инстинктивно прислушиваясь, не гавкает ли Брю под дверью, просясь в дом.

По вечерам мы оставались снова одни, возвращаясь в воспоминаниях к тем вечерам в Западном Лондоне, когда мы закрывали двери на два замка, а огни безопасности на подъездной дорожке нашего дома то включались, то выключались как бы сами по себе.

За стенами дома, когда я выходила в ночь, мной завладевал страх. Он накатывал волной, когда неожиданно кто-то шелестел в кустах живой изгороди либо позади меня громко стучала дверь бывшей конюшни.

– Как будто все вокруг отравлено, – однажды сказала я мужу. – И все из-за того, что ты знаешь: есть люди, которые так сильно нас ненавидят.

Какую бы сильную ненависть они к нам ни испытывали, Марк ненавидел их сильнее. Прежде я никогда не видела ненависти в его взгляде.

* * *

Однажды кто-то сказал мне, что после смерти ты быстро забываешь, как выглядел усопший. Ко мне это не относится. Мертвые навсегда остаются со мной, а вот живые… Энджи я помню очень хорошо, но ее отсутствие рядом со мной настольно мучительно, что воспоминания о ней становятся для меня почти осязаемыми. Что же касается Марка, то мне трудно вспомнить его лицо. В памяти остался очень сумбурный портрет, созданный кистью художника-импрессиониста либо кубиста. Отдельные черты его лица, которые я запомнила, вступают на холсте в противоборство. Желтоватый оттенок кожи лица, доставшийся ему в наследство от бросившей его матери, которая наполовину была гречанкой. Густые черные волосы. Тонкие губы, к которым я так любила в прошлом прикасаться. Глубоко посаженные карие глаза. Вот только я не в силах сложить все это в единый портрет. Быть может, дело в том, что со времени похорон он меня не навещал. Быть может, я просто боюсь увидеть то, что отражается во взгляде его глаз. Я также не слышу его голоса. Я боюсь представить, что он скажет, если заговорит. А еще есть сестра Амалия, которую я одновременно и вижу, и не вижу. Ее голограмма все время мерцает вне досягаемости. Она проявляется на периферии моего мысленного взора независимо от того, хочу я этого или нет.

Я натянула одеяло на голову. Я спряталась.

Мальчишка остановился у кухонной двери и сказал, что ему надо провести мониторинг. Он не постучался, но застыл в нерешительности, в отличие от двух других. Мальчишеский энтузиазм. Избитое клише, конечно, но в данном случае так оно и есть. Очень часто его глаза улыбались, даже когда он хотел оставаться серьезным. Конечности его, излишне худые, двигались нескладно, как у ребенка. Рост его составлял более метра восьмидесяти, но даже при таком большом росте Мальчишке пришлось поставить стул в углу комнаты, где была установлена одна из видеокамер. Встав на стул, солдат вытащил провод.