Свои, родные, наши! - Елена Арсеньева

Чиновник протянул листок бумаги – и у Говорова помутилось в глазах, когда он прочел:

«Заявляю, что моя дочь, Камышева Лилия Михайловна, стала невозвращенкой, так как психически больна и не отдает отчета своим поступкам. Справки из психдиспансера, где она находилась на стационарном лечении в 1966 году, прилагаются. Лечащий врач подтверждает, что у дочери случались рецидивы, она зависит от сильнодействующих препаратов…»

Говоров беспомощно поднял глаза:

– Подождите… Но она уже давно ничего не принимала!

Его чиновный посетитель смотрел сочувственно:

– Она думала о себе. Подумайте и вы о себе! Подумайте, сколько хорошего вы можете сделать для народа, для страны!

И Говоров понял, что это письмо придумано и написано кем-то вовсе не из желания его унизить, а из стремления помочь ему, спасти, чтобы он не сидел на пенсии, медленно помирая от тоски по работе, а работал, работал, ведь он может еще много сделать для страны, и он хочет это сделать!

Но Лилька… Люлька! Объявить ее сумасшедшей…

А разве она не сошла с ума, когда променяла семью, мужа, дочь, отца, мать, весь дом, всю жизнь, всю страну на любовь какого-то перебежчика, краснобая, который сейчас во всеуслышание клевещет на Советский Союз за тридцать буржуазных сребреников?! Разве она и в самом деле не сошла с ума?!

Она втоптала в грязь свою жизнь и свое имя, но свое имя Говоров замарать не даст!

– Ну что, Лилька? – пробормотала он, взглянув на портрет дочери, стоявший на книжной полке. – Будь счастлива…

Подписал бумагу, а портрет перевернул вниз лицом и засунул за книги.

Было такое странное чувство, как будто он снова оказался в 46-м году, в том детдоме, в том полутемном подвале, где когда-то взял на руки девочку с родинкой на щеке и объявил всем, что это его дочь. Но только теперь почудилось ему, что он покачал головой и сказал: «Нет, это не моя дочь!» – и вышел вон, оставив Лилю в этом мрачном подвале.

Потому что она сама так захотела…

* * *

Времена, как говорится, меняются – и мы меняемся вместе с ними! Герман Арефьев понимал это, как никто другой. При этом он меняться не хотел и плевать ему было на всякие там времена!

Он только-только прошелся бумажной трубочкой по кокаиновой дорожке, которую аккуратно выложил на каминной доске, только сделал глубокий вдох, как в комнату вошла Аришка, громко распевая:

При этом она не только распевала, но и барабанила.

Герман раздраженно вскинул голову, сунул трубочку в карман, остатки дорожки – немалые остатки! – смёл. Уселся за пишущую машинку. Надо закончить материал для сегодняшнего выступления… Но разве это можно сделать в такой обстановке?!

Барабанная дробь и детский голос – эти звуки, чудилось, били в виски молотком.

Где Аришка взяла этот идиотский барабан? Кажется, кто-то из соседей подарил? Или Лиля купила? С нее станется! Бросается исполнять все причуды девчонки, совершенно не умеет деньги считать. Привыкла там, в Союзе, при отце – партийном бонзе и муже – бонзе советском – швырять рублями, как будто они и впрямь «деревянные». Раньше Герман тоже не слишком-то считал деньги, был тороват и даже мотоват, как вся актерская братия, но нищенская жизнь научила его считать фунты стерлингов. И одна мысль, что эти заработанные им фунтики кто-то небрежно пускает на ветер, приводила его в бешенство. А тут еще эта барабанная дробь, этот резкий детский голос, эти дурацкие вопросы:

– Дядя Герман, пионеры так стучат?

Помилуй Бог, да разве может он помнить всю эту пионерскую чушь?!

Сначала он обижался на Лилю, которая не открыла сразу Аришке, что он – ее отец, а теперь был этому только рад.

– Не помню, – буркнул сердито. И крикнул: – Лиля! Лиля, забери ее!

Прибежала Лиля. Почему она не следит за ребенком, интересно? Сидит на кухне и что-то пишет… Как возомнила себя в эсэсэре писательницей, так и остановиться никак не может. Кому ее русская проза и русский язык нужны здесь, а Англии? Самому Герману повезло – устроился на Би-би-си, но она туда не пойдет. Да ее и не возьмут, а протекцию ей Герман делать не станет. Во-первых, кто его там будет слушать? А во-вторых, видеть женщину и дома, и на службе – это для него уже чересчур!

И вообще…

– Ариша, не надо, не надо стучать! Давай, милая, иди в свою комнату, ладно?

Лиля увела девочку, и Герман попытался углубиться в работу, но Лиля вернулась. Ну вот до чего же не вовремя ей захотелось поговорить, повыяснять отношения!

Отношения выяснять Лиля не слишком хотела, но поговорить с Германом давно собиралась. Было о чем! Слишком многое изменилось с того дня, как она попросила политического убежища и сообщила матери, что не намерена возвращаться в Союз. Изменения происходили вроде бы незаметно, но происходили, постепенно накапливаясь, и Лиля все чаще чувствовала беспокойство и даже страх. Она не позволяла себе предаваться этим эмоциям, однако это удавалось все реже.

– Я заметила, в последнее время Ариша начала тебя раздражать, – осторожно начала она. – Что происходит?

Герман пожал плечами:

– Ничего, все нормально.

– Нормально? – с горечью повторила Лиля. – Слушай, мы так и не ходим никуда, ни с кем не общаемся. Ты приходишь под утро, ложишься спать, потом готовишься к эфиру, снова уходишь… мы почти сутками не видим друг друга!

Герман продолжал печатать, словно не слышал ее. Лиля подумала: наверное, она не нашла нужных слов. Не стоит его упрекать, нужно просто объяснить, хорошо объяснить…

– Теперь у тебя есть семья, – ласково сказала она. – Аришка, я…

– Но я уже привык так жить, – бросил Герман, не поднимая головы от машинки. – И менять ничего не собираюсь.

От изумления Лиля растерялась.

Герман вытащил из машинки лист, пробежал его глазами, вскочил:

– Ну, я побежал. – Проскочил мимо Лили, откровенно стараясь ее не коснуться, но вдруг обернулся: – Лиля…

Она так и подалась к нему, ожидая объятия, поцелуя, хотя бы слова извинения, потому что вид у Германа был довольно сконфуженный.

Однако…

– Мне очень неудобно тебе в этом признаться, но… вот это кольцо, которое я тебе подарил, – Герман потер пальцы, – оно дорогое… я взял его в кредит, пора возвращать кредит, а с деньгами проблема. Так что придется его вернуть. Извини, пожалуйста.

Лиля опешила.

– Оно там, наверху. – Она показала на антресоли, куда вела крутая лестничка и где устроили спальню. – Я его оставила там, возьми его… На тумбочке, около кровати.

Герман проворно поднялся по лестничке.