Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер

Температура ее тела падала, казалось, со скоростью градус в секунду и потому раздевалась она уже с какой-то неуклюжей неистовостью. Видение Энтони, замертво плавающего вниз лицом, снова вдвинулось в ее мозг, сын выглядел мертвым — таким мертвым, какими бывают только мертвые дети.

Полнотелая дама, настоящая пловчиха, переодевавшаяся здесь же, с умеренным любопытством поглядывала на всполошенную Гэйл, вступившую, пятясь, под струи горячего душа. Волосы на лобке дамы были густые, черные — наверное, ее удивляло, почему у Гэйл их и вовсе нет. «И вправду, — подумала Гэйл, — раз уж я завязала с этим, так чего же теперь и бриться…».

Каждые двадцать секунд Гэйл проскакивала, завернувшись в полотенце, к двери раздевалки — проверить, жив ли еще ее сын. А потом торопливо убегала назад, чтобы досуха вытереться. Худые руки и ноги ее, казалось, проскальзывали сквозь ткань нисколько ею не тронутыми, оставаясь холодными, мокрыми, сколько ты их ни три. В ямках над ключицами так и стояла вода, стекавшая понемногу по костлявым конечностям Гэйл. Пока она одевалась, резь все усиливалась, и кончилось тем, что больше сносить ее Гэйл не смогла. Проверив еще раз, как там Энтони, она побежала в уборную и просидела в ней, скрючившись, многое множество минут.

Как и всегда, понос разгулялся на славу, и все это время сын ее плавал, глотая синюю влагу, заполняя ею легкие, барахтаясь под водой — а люди вокруг думали, будто он просто играет, совершенно так же, как когда его мать была рядом. Голова у Гэйл шла кругом от боли и ужаса, ей хотелось выскочить из кабинки прямо с джинсами на лодыжках. И неожиданно боль утихла. Что-то внутри у Гэйл вдруг сладилось.

Секунду спустя, вернувшись к краю бассейна, она поняла, мгновенно, что ни одна торчащая из воды голова Энтони не принадлежит, и начала отчаянно вглядываться в неотличимые одно от другого тела, плававшие под водой. В наружном мире село солнце, и свет здесь был теперь лишь электрическим, холодным, жестоким. Гэйл бегала по краю бассейна, она уже заметила, что социальный работник стоит на другом его краю и тоже вглядывается в воду, однако ей было не до него. Он может обвинить ее в смерти Энтони, но если сын мертв, ей это уже без разницы.

— Энтони! — закричала она.

Ладонь, легшая ей на руку, словно пробила Гэйл электрическим током. Энтони вышел из другой раздевалки — одетый, сухой, аккуратно причесанный. Конечно, ей воображалось, что, когда подоспеет время вылезать из бассейна, она отведет его в свою раздевалку, как отводила в уборную, когда он был малышом, но теперь Гэйл вдруг поняла — все это было полжизни назад.

С нечленораздельным вскриком, полным надрыва и облегчения, она подхватила сына и подняла, и покачнулась, изумленная тем, какой он тяжелый, не то, что в воде.

И тут же ей захотелось не выпускать его из рук, никогда, и при том — опустить на пол, — потому что он словно бы вторгся в нее — так мощно, глубоко и безжалостно, как никогда не входил ни один мужчина и не вонзалась игла. Как можно было сравнить эти тысячи мелких, безболезненных тычков с тем, что сделал с ней, одетой, стоящей на краешке пригородного бассейна, — содрав с нее все, пронзив ее, — этот маленький чужачок, которого она же и произвела на свет?

Хватит, на сегодня довольно, пора кончать, она готова вернуться к себе, в пустую квартиру, и проспать четырнадцать часов, готова отдать этого тяжелого, такого тяжелого ребенка социальному работнику или Мойре Как-Ее-Там, пока сама она не придет в себя, не ощутит, что ей по силам снова почувствовать вот это.

Но, когда социальный работник почти уж приблизился к ним, Энтони склонился к лицу Гэйл и прошептал ей на ухо:

— Как здорово было, мам. А что дальше?

Двойные кроваво-красные двери распахиваются, пронизав якобы сквознячком много раз переработанный тропический воздух, и в них вошел еще один потный иностранец. Консьержи, уборщицы, мальчики на побегушках на миг поднимают взгляды и тут же снова впадая в обычное для резервной обслуги дремотное оцепенение. «Очередной любитель кокосов» — думают они.

Весь этот день тут появляются десятки прибывающих со всех концов света иностранцев, первые — за много часов до назначенного времени, — люди все как один богатые, видные члены общества, не из тех, кто обычно сидит в вестибюле, дожидаясь неизвестно чего, — во всяком случае, в здешние обитые светло-зеленым велюром кресла из нержавеющей стали такие садиться не станут. Они поглядывают на облекающие их запястья часы, очень похожие на подделки, какие продаются по всей Индонезии, да только стоящие в сотни раз дороже. Поигрывают золотыми и серебряными цепочками запонок, подарками деловых партнеров или оставленных дома жен. Лучший способ подстегнуть время. И все — даже те, кто страдает алкоголизмом, — остаются решительно трезвыми.

Конференц-зал расположен в отеле Джакарты, именующем себя гостиницей мирового класса. Разумеется, этим людям известно, что любой отель, полагающий необходимым извещать о своей принадлежности к мировому классу, к таковому не относится. Да и мелкие faux pas[4]в буклете отеля выдают его: орфографические ошибки, нелепые прописные буквы, упоминания об «аутентичной атмосфере» и «эффективной зелени рисовых чеков, окружающих архитектуру отеля в стиле античного храма». Впрочем, для приехавших сегодня мужчин, даже для тех, кто и сам проектирует гостиницы или владеет ими, все это значения не имеет.

Как не имеет для них значения и то, что в гулком спортивном зале отеля «Магдалайа» отсутствуют привычные им удобства, что вода в плавательном бассейне насыщена хлором и неподвижна и что снаружи, в мреющем зное, копошатся по сеткам теннисных кортов бог весть какие жуки. Мужчины прибыли сюда не за тем. За сладким развлечением, коего на земле нигде больше не сыщешь.

Уникальные ритуалы индонезийцев? Увольте. Они съехались не для того, чтобы увидеть разыгрываемые заново древние сражения, дуэли на бичах, подстегивающих воинов барабанщиков, погребальные празднества. Все это они уже видели — на фотографиях в журналах, которые им выдали в самолетах по дороге сюда, — и то малое любопытство, какое они питали к этим делам, вполне уже удовлетворено.

Эти мужчины съехались и не ради купания в Падангбаи, или плавания с аквалангом на Комодо, или сёрфинга в Гранджагане. Люди они, в большинстве своем, не так чтобы очень здоровые: полноватые, пятидесяти с лишком лет, одетые в дорогие просторные костюмы и белые сорочки, на которых уже поблескивают кружки из кристалликов средства от пота. У многих имеются жены, обожающие таскаться по храмам и обливаться потом под солнцем, однако жен они оставили дома — в Лондоне, Нью-Йорке, Монреале, Мюнхене, Вене, Токио, Мельбурне и многих иных городах.

Некоторые привезли с собой фотокамеры, просто потому, что привыкли ездить за море с камерами — или, может быть, жены не позволяют им выходить без камер из дома. Фотокамеры эти останутся не использованными, потому что никто не смеет делать снимки во время презентации мисс Соедхоно да в этом и смысла особого нет. В конце концов, восторг свой на пленку не заснимешь.