Ожившие кошмары - Павел Владимирович Рязанцев

обессиленные горе-туристы устроят привал в блаженной тени. А тени не было. Ни здесь, ни на километры впереди.

— Нам нужно вернуться, — выдавил из пересохшего горла Вано и осмотрел закипающую от жары топь. — Видишь марево?

Алёнка устало кивнула, вновь стёрла заливающий глаза пот.

«Марево в жару да на болотах? Срочно во все газеты! — подумала она. — Вот только уж больно низко оно над топью».

— Это рудничный газ. Знаешь, что это значит? — спросил Вано, говоря в горлышко полупустой фляги с водой. Хлебнул, предложил Алёнке. Та сделала объёмный глоток, прополоскала пересохший рот, сплюнула в сложенные лодочкой ладони и умыла лицо. Запрокинула голову, дав стечь влаге на серую от пыли шею. Вернула флягу Ване.

— Знаю. Болотные испарения. Вот только странно, — девушка принюхалась, — я чувствую только вонь гниющей ряски.

— Чему ж вас в универах учат? В том-то и проблема — этот «болотный джинн» не имеет запаха. Там сложная смесь тяжёлых газов: сероводород, метан, радон, ещё какая-то херня, — Вано достал из кармана карту, попытался сориентироваться. — Этот дурман слишком тяжёл, не летучий он, в общем. И если днём ветер, которого, если ты заметила, ни хрена нет, ещё может растащить его по равнинам, то ночью, в затишье, этот газ станет для нас сродни «Циклону Б». А что это значит?

Тут он явно преувеличил, но и без последней аналогии Алёна прекрасно знала о воздействии большой концентрации болотного газа на человека. В частности на психику.

— Значит, ночью нам пиздец! — не дождавшись ответа, констатировал Ваня. — Ни лечь, ни поспать. Ни-хре-на.

«Кручу, верчу, шею скручу», — будто бы сама топь прошептала Алёне на ушко. Девушка отпрянула от ржавой заводи.

— Ты слышал? — Алёнка вцепилась в Ванино предплечье. — Мать твою, ты слышал?

Нарочито игнорируя Алёну, Вано стёр с усов липкий пот, взглянул на наручные часы: четырнадцать пятьдесят шесть. Достал из кармана бесполезный мобильник, сверил время: девятнадцать двадцать три. Будто с мольбой поднял взгляд к безжалостно палящему светилу. Явно полдень. Посмотрел на измученную спутницу: белые плечи стали болезненно розовыми от нещадно палящего солнца, серая майка промокла клином на груди, непослушные светлые пряди прилипли грязными верёвками к худому лицу, на бровях, поверх прилипшей к ним паутины, блестели бисеринки пота.

— Прости, Златовласка, — еле выдавил из себя Ваня, — но я действительно не знаю, где мы. И да, — пытаясь не дать голосу дрогнуть, добавил: — я тоже слышу голос из-под топи.

* * *

— Что-то его долго нет.

— Ну не в штаны же ему справлять нужду? — сказал Толик жене. — Я его недалеко отвёл. Вон за тот можжевельник.

Мужчина лениво махнул рукой в сторону колючих зарослей и добавил:

— Не параной. Или мне нужно было свечку держать, пока он Землю-Мать удобряет?

— Сходи, проверь, — Юля не находила себе места. — Не мне же брату в трусы заглядывать?

— Может, мне ему ещё и зад подтереть? — огрызнулся Толик, но покорно, хоть и нехотя, поковылял в сторону можжевельника. — Анто-о-ха! Кто не подтёрся — я не винова-а-т!

* * *

В глазах был песок. Антону вспомнилась ознакомительная практика на первом курсе универа, когда он нахватался «зайчиков» от сварки. Правда, только периферийным зрением, но и этого было достаточно, чтобы провести ночь с чайными пакетиками на глазах и компрессами из завёрнутой в марлю тёртой картошки.

А видит ли он вообще? Через протектор, сделанный Ваней, при всём желании нельзя было увидеть ни зги. Только осязаемая, бархатная тьма, а в ней песок и битое стекло под вывернутыми веками.

Антон едва мог самостоятельно передвигаться. Каждое неловкое движение отдавалось острой болью в глубоких порезах на лице, кровь стучала в ушах, а в искалеченных глазах ритмично отбивался пульс.

— То-о-ши-и-ик, — раздался тонкий, знакомый голосок. — Медвежо-онок.

От неожиданности Антон чуть не сел в продукт собственного труда.

— Анто-о-шка! — заискивающе прозвучало в нескольких метрах от парня. — Твоя пчёлка принесла тебе мё-ё-дик. Я соску-у-училась.

— Алёнка?! — чуть не криком спросил у темноты Антон.

— Тсс! Не то нас услышат и всё испортят, — шептала темнота. — Я голодная, а ты?

В нос бил терпкий запах багульника. Будто по мановению волшебной палочки боль притупилась и исчезла вовсе. Пульсирующая темнота окутала искалеченные глаза навязчивой прохладой. Кровь больше не стучала в ушах, она отлила от головы к совершенно другой части тела. Сердце забилось где-то под кадыком. Словно повитый тёмным мороком, ведомый чужой волей Антон встал на четвереньки, пополз на четырёх костях.

— Анто-о-ха-а! — эхо вторило басистому крику Толика. — Антон, твою мать!

— Не отвечай. Он всё испортит, — шептала темнота голосом Алёнки. — Смотри, что у меня есть для тебя.

Антон сгрёб в жменю лесную подстилку, жадно внюхался: вместо смрада прелой листвы и гнилых грибниц, обоняние уловило деликатные нотки женских любовных соков.

Раздался короткий девичий смешок:

— Ну, язык же тебе не оторвало?

Антон облизал потрескавшиеся губы и, стоя на четвереньках, потянулся лицом в темноту, явственно ощущая тепло влажной плоти.

* * *

— Анто-он! А ты знаешь, с каким словом отлично рифмуется твоё имя? — орал взбесившийся Толик. — Антон, твою ма…

Мужчина остановился, звонко шлёпнул ладонями по бёдрам. В нескольких метрах от него, за вывернутым сосновым комлем, на четырёх костях, стоял Антон, почти уткнувшись лицом в мох.

— От собственного дерьма блевать потянуло? — Толик расплылся в ухмылке, которая вмиг слетела с побелевшего лица. — Стой, дурень! Ант…

«Кушать подано», — лукавый, возбуждённый голосок шептал в голове склонившегося над капканом Антона. Губы обсасывали большой кусок побелевшего, тухлого мяса, лежащего меж клыкастых, похожих на разинутую пасть, ржавых дуг.

Крик Толика потерялся в вороньем грае, раскатившемся над лесом, а может, был прерван новыми, страшными звуками, наполнившими его уши.

Скрипнула ржавая пружина. Громкий щелчок, будто закрыли огромный несмазанный замок, сменился влажными, булькающими хрипами, продолжился отвратительными сосущими звуками. Ещё не мёртвое тело жадно глотало воздух, уткнувшись носом в лужу собственной крови. Голова и часть шеи Антона были намертво зажаты в зубастых дугах самодельного тарелочного капкана. Тело, от грудины и ниже, билось в страшных конвульсиях. Трепетало, словно выброшенная на берег огромная рыбина. Ноги судорожно вздымали лесной ковёр, обнажая прелую листву, а в липком воздухе запахло чем-то сладким и страшным.

И в краткий миг потери связи с реальностью Толик мог поклясться, что к страшным звукам агонии добавился новый, едва различимый: эхо тяжёлого топота копыт зависло в кронах деревьев.

* * *

— Может, мы умерли? — из последних сил выдавила из себя Алёна и, привалившись спиной к ольхе, сползла по гладкому стволу.

Вано упёрся руками в колени, перевёл дух. Тяжело сглатывая вязкую слюну и дыша, как загнанный пёс, он