Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл

— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.

— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.

— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.

— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.

— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.

Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было. И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная. А я помню, как эта девчушка в четыре с половиной года пошла в первый класс и получила «неуд» по поведению.

— Как вообще можно получить двойку за поведение? — спрашивала я Дороти, когда негодующая сестрица звонила мне, дабы пожаловаться на тяжелейшее ярмо, лежащее у нее на плечах.

— Она разговаривает на уроках, перебивает других учеников и постоянно тянет руку, вызываясь отвечать! — выпаливала Дороти. — Знаешь, что учительница написала в ведомости? Вот, пожалуйста! Я тебе прочту! «Люси не хочет работать и играть с детьми как полагается. Она хвастунья и корчит из себя всезнайку; постоянно разбирает всевозможные предметы: точилки для карандашей, дверные ручки».

Люси — лесбиянка. Наверное, в этом заключается самая большая несправедливость, потому что такое не перерастешь. Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.

— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.

Анна разбивает в миску яйца.

— Ее попросту хотят выгнать, Анна.

Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.

— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.

— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.

Анна яростно взбивает вилкой яйца.

— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?

— В Вене все было иначе.

— В Вене? — Другие мои мысли тут же испарились.

— Я там училась, — сообщает Анна.

— Вот как. — Укол совести: узнаю новую деталь из жизни своей самой близкой подруги.

— Когда я сюда приехала, так и было, как ты рассказываешь: женщин вниманием не баловали. — Анна плотно сжала губы, выливая взбитую яичную смесь в чугунную сковороду. — Помню, как меня встретили в Виргинии.

— Да уж, поверь, я тебя прекрасно понимаю.

— Кей, это было за тридцать лет до тебя. Ты даже понятия об этом не имеешь.

Яйца брызгают и шипят на сковороде. Облокотившись на стойку, попиваю черный кофе. Так хотелось, чтобы Люси меня застала вчера, обязательно надо было с ней переговорить. А тут я узнаю такие новости как бы между прочим.

— Она тебе что-нибудь рассказала? — спрашиваю Анну. — Ну, об этих своих неприятностях.

Подруга переворачивает омлет, снова и снова.

— Она пришла с шампанским, потому что хотела именно тебе все рассказать. Неуместный жест, учитывая, какие у нее новости. — Из тостера выскакивают английские гренки из нескольких злаков. — Почему-то считается, что психиатры со всеми разговаривают по душам, а на самом деле ситуация выглядит совсем иначе. Мне вообще редко рассказывают о своих чувствах, даже если я беру почасовую оплату. — Анна несет к столу тарелки. — В основном люди говорят о мыслях. В этом-то вся проблема. Мы слишком много думаем.

— Будут воду мутить. — Меня не оставляют думы об АТФ. — Нападут исподтишка, так же как из ФБР ее выгоняли. Сказать по правде, федералы вытурили Люси по той же причине. Как же, восходящая звезда, компьютерный гений, управляет вертолетом, первая женщина в спецгруппе освобождения заложников! — с жаром пробегаю послужной список Люси, так, словно Анна с ним не знакома. Подруга смотрит на меня со все нарастающим скептицизмом: незачем вдаваться в такие подробности, ведь Люси она знает с самого детства. — И тут разыграли другую карту: лесбиянка она у нас, — не унимаюсь я. — Хорошо, взяли в АТФ — и все пошло по новой. Опять двадцать пять, история повторяется. Что ты на меня так смотришь?

— Ты заводишься из-за проблем Люси, а над тобой самой горища зависла. Больше Монблана.

Внимание переключается на вид из окна. У кормушки для птиц усердно суетится голубая сойка — перья взъерошены, роняет в снег семечки, и те свинцовыми пулями устилают белоснежную гладь. Бледные пальцы солнечного света робко касаются затянутого облаками утра. Я нервно кручу кофейную чашечку, выписывая на скатерти маленькие круги. Локоть отзывается редкой глухой пульсацией, мы едим. Каковы бы ни были мои проблемы, я отказываюсь их обсуждать, словно если я расскажу о них вслух, они сами собой оживут. Можно подумать, сейчас их нет... Сидим молча. О тарелки бряцает столовое серебро, за окном густо валит снег, запорошив мерзлые кусты и деревья и туманом зависнув над рекой.

Я ухожу к себе в комнату и долго отпариваюсь в горячей ванне, свесив забинтованный локоть за борт «стального судна». С трудом одеваюсь, понимая, что одной рукой завязывать шнурки мне уже не научиться. Вдруг кто-то звонит в дверь. Несколько секунд спустя ко мне стучится Анна и спрашивает, в состоянии ли я принимать гостей.

Тяжелым грозовым фронтом наползают тревожные мысли: я не жду посетителей.

— Кто там? — выкрикиваю из ванны.

— Буфорд Райтер, — отвечает она.

Прокурора нашего округа за глаза как только не называют: Хуба-буба (пустомеля), Буфер-шухер (изрядно труслив), Загребуфер (нечист на руку). Он неизменно вежлив, неизменно учтив. Райтер — истинный виргинский джентльмен, вышколенный в Каролине, лошадиной стране своего детства. Его никто не любит, хотя никто и не пылает к нему ненавистью. Его не боятся, но и не уважают. Райтер — человек без огня. Не припомню, чтобы он когда-нибудь проявлял яркие эмоции, с каким бы страшным, душераздирающим преступлением ни приходилось иметь дело. Что еще хуже — он прячет голову в песок, как только дело доходит до моей специальности, стараясь переключить всеобщее внимание на пункты закона, вместо того чтобы сосредоточиться на плодах его нарушения, на пугающем человеческом безобразии.