Одна маленькая правда - Кирилл Александрович Гончуков

непробиваемые кретины. Вода иссыхает, огонь затухает, ветер затихает, жара спадает, льды тают и самый мирный народ, не способный даже на самое маленькое злорадство, развяжет жестокую войну и с остервенением вонзит в глотку врагу свои острые зубы.

Все это когда-нибудь случится, но, увы, тогда Вселенная просто исчезнет.

Часть II

1941-1945

Глава 4

1941

Погода быстро портилась.

Палитра свинцовых туч – от синего до черного – пролилась на голову Человеку, докуривающему свою трубку. Он не успел потушить ее сам – порывы ветра разбили окно и, злорадно смеясь, вбежали в комнату, как невидимые вандалы. Человек поднялся с кресла и выпрямился во весь рост, его не сгибал ветер, вырывающий с корнем деревья, и он не стал дожидаться затишья. Во всяком случае, теперь он точно знал, что происходит.

Художник рисовал войну.

22 июля

Наконец, пришло время, когда один известный человек произнес одну известную фразу. Эта фраза начиналась с громкого слова «внимание», а затем следовало сообщение о предстоящей опасности. Вот как звучали его слова: «Говорит Москва. Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Эти слова ознаменовали столкновение бывшего художника и человека с железной фамилией. Тогда даже небесам пришлось не сладко, а уж тем более – людям.

Скованные одной цепью

Не так сильно сковывает железная цепь, наброшенная на щиколотки и запястья, как сковывает цепь, сотканная и сплетенная страхом. Любой детина, способный разодрать в клочья даже самый прочный металл, когда-нибудь, но поддавался мимолетному испугу и застывал, опутанный пугающей эйфорией. Страх тяготит и давит на плечи не хуже любого якоря, боязнь подкашивает ноги сильнее, чем кандалы. И вот, привязанный этой прочной цепью, человек не то что не может тронуться с места, а уже боится просто вдохнуть, чтобы не испустить последнюю крупицу жизненных сил.

Скованные одной цепью, цепью испуга, горожане, до сего времени спешившие на работу, неподвижно стояли, чувствуя, как пульсируют их виски, а сердце, наоборот, замирает и падает в бесконечную пропасть. Неверие – тяготящая гиря, намертво прикрепленная почти к каждой такой цепи. И, забегая вперед, они еще долго не могли скинуть с себя этот груз и с трудом волочились по дороге, почти не отрывая ступни от земли.

Я чувствовала каждый их шаг, когда они шаркали по моим жилам и заскорузлой коже, оставляя длинные царапины и вдавленные в мою плоть червоточины. Я чувствовала каждого человека по-отдельности, не очень легкого и не очень тяжелого, но совсем переставшего жизнерадостно пружинить, отталкиваясь от моих холмистых плеч. Теперь немногие из них уныло ползли по извилистым тропинкам, а большинство – застыли, как старая черно-белая фотография. Среди них был и Лев Дубай, тридцатилетний человек, такой же изумленный, как и все остальные, не допускающий лишнего вздоха и шороха в недрах напряженной тишины.

Конечно, это было всего лишь мимолетное удивление, породившее настоящий гвалт уже через несколько мгновений.

– Это конец! – Кричали паникеры.

– Это провокация! – Кричали те, кто не верил.

Но и те, и другие крики становились утопленниками в общем гуле толпы.

Война и страх – столь похожие друг на друга слова и, вопреки всей абсурдности последующей мысли, немногие могут отделять их друг от друга и предавать значение, как отдельному понятию. Не существует войны без страха, хотя бы мимолетного, не существует страха без войны, не обязательно масштабной, как минимум – внутренней войны человека, смешения чувств, рождающих новое, самое сильное из них. Боятся все, не только живые существа, такие как люди или животные, боится вода, поэтому зачастую приостанавливает свое течение, с настороженностью минуя все опасности, боится огонь и в страхе хватается за жизнь, тянется выше, камни тоже боятся и бьются о скалы, срываясь с самой их вершины, планеты тоже наделены таким чувством, можете мне поверить, ведь и я иногда побаиваюсь умереть из-за страха населяющих меня существ. И, конечно же, боится Солнце, поэтому, защищаясь, обжигает каждого, кто приближается или находится на значительном расстоянии.

Вот вам еще одно похожее, почти синонимичное, слово – смерть. Умирает все, все боится умереть, и оба этих явления – смерть и страх – порождает война. Они неразлучны, как родственными узами скрепленные преступники, как три штыка на отлитом трезубце хаоса, как головы кровожадного цербера, именующегося Разрушением. Они – эти самые кольца цепи, пускай не длинной, но надежно сковывающей тело абсолютно любого существа.

Кировский завод

Кировский завод был одним из главных предприятий страны. В 1940 году Кировский завод начал серийно выпускать новую разработку СССР – тяжелый танк КВ-1 (Клим Ворошилов). Спроектирован танк был в 1939 году и показал себя с лучшей стороны. Боевое крещение машины произошло в Финской войне. Отличительной чертой танка была его броня. Лобовая броня была толщиной в 75 миллиметров и под углом 30 градусов. При массе в 47,5 тонн и с хорошей пушкой это был настоящий монстр на гусеницах. Такая броня сдерживала любое прямое попадание. Танк был практически неуязвим для других машин противника, но все же скорость и маневренность оставляли желать лучшего. Утверждение танка на серийное производство произошло после того, как он прошел 640 километров. И в первой партии танков было выявлено несколько существенных недоработок. Трансмиссия оставляла желать лучшего, некоторые машины останавливались посередине дороги, не успевая доехать до места назначения. Но все же до 1942 года это был лучший танк на фронтах второй мировой войны. Именно эту машину и было поручено собирать Кировскому заводу.

Зов кулис

Оркестр Антона Афанасьевича Палицкого честно продолжал работу, не смотря ни на что. Музыкантов не смущало, что аудитория их значительно уменьшилась, а наоборот, настроение их было поднято от того, что все же остались те немногие, желающие и имеющие возможность постигать прекрасное. Концерты давались с меньшей частотой, но большей отдачей – красноречивое заявление дирижера. На самом же деле, их всех волновало происходящее, и то волнение, что нещадно билось в их голове и желудках, хороший слушатель мог бы уловить в целом ряду непрекращающихся фальшивых нот. Но даже Антон Афанасьевич принадлежал числу плохих слушателей и лишь продолжал самозабвенно взмахивать палочкой.

Дубай не играл совсем.

Он просто сидел где-то за углом, теребя струны так тихо, что даже сам мог едва отличить их звучание от застоявшегося