Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Пришел официант, принес счет. Васильев расплатился. Ничего не оставалось, как выйти на улицу, сесть в машины и разъехаться – официант рассчитал, словно конвойный произнес: «Свидание закончено».

В ресторане – вечернее настроение, прохлада, полумрак, а вышли на улицу – жарко, солнце слепит глаза, машины шумят…

– Ну, что, Таня?! – спросил Васильев. – Все?

– Все. По домам? – ответила Ульянова, но он не услышал в интонации вопроса.

– Ну, давай!

– Давай!

Они пошли к своим машинам, им не хотелось расставаться, но ничего другого в те минуты придумать не получилось. «Железные кони» стояли в разных концах парковки и диктовали противоположные маршруты. Васильев открыл машину, на заднем сиденье увидел свой диск с записью старого новогоднего концерта. Оглянулся – Татьяна начала уже отъезжать, он махнул ей рукой, чтобы остановилась, подбежал и в приоткрытое окно сунул:

– Послушай, я там дую.

– С удовольствием, спасибо, – вежливо сказала Ульянова, бросила диск на заднее сиденье и умчалась.

Он проводил взглядом блестящий «мерседес», в секунды набиравший скорость.

Татьяна была уверена, что не понравилась, в машине ощущение неудачи только усилилось. Она включила радио, и на все, что произошло или не произошло с ней, легким словесным пледом набросили новости про выборы, лесные пожары, про наводнение в Пакистане, которое неким образом, через воздушные потоки – какие-то волны Россби, – оказывается, связано с московской жарой. Она удивилась, как все вместе сшито на земле, и потом отрезала эти мысли решительным: «…а мне-то что, все пройдет, и жара, и зима наступит». Пока ехала, позвонил сын, и они коротко, как всегда в последнее время, поговорили. Через час она ехала по полупустому летнему шоссе, в прохладе климат-контроля, и казалось, что и не было никакого Саши Васильева, только наплыв грусти остался и – ничего больше.

Зобов встал с двуспальной кровати, на которой умильно посапывала жена. По утрам он ежедневно завидовал ей – она уходила на работу, когда хотела. На ощупь ногами он отыскал пластмассовые шлепанцы и, полусонный, дошел до ванной. Перед зеркалом, продрав наконец глаза, рассмотрел лицо и за ночь выросшую щетину. Он ненавидел любовь. Всякую. Этот парень Борис Ульянов и его мать, отправленная по глупости дежурного в СИЗО, с вечера мешали «заснуть по-человечески», а сегодня, прямо с утра мешали мыться, бриться и вообще «нормально жить». Он сразу понял, что Ульянова – любовница убитого Васильева, но разбираться в их отношениях – хуже невозможно представить, особенно когда рядом еще один «труп из бутика», и к тому же татарин – «исламский фактор», Дадасаев. Он вспомнил, что председатель Следственного комитета тоже татарин, и теперь «татары с него не слезут», «эти друг за друга…», они будут звонить, требовать, а ему, «русскому дураку», надо будет писать, переписывать и отчитываться, хотя и так ясно: за пять минут такие дела не раскрываются.

Зобов положил на щеки пену и начал бриться, размышляя, как бы оправдать и объяснить задержание Ульяновой. Уличное убийство в центре города, среди белого дня, на многолюдной улице… как бы он хотел, чтобы это произошло в квартире или в офисе, где всегда остается хоть что-то, за что можно ухватиться, а здесь: видели все – и не видел никто. Да и эта сумасшедшая влюбленная старая баба, из нее ничего не вытянешь, хотя определенно что-то знает, теперь после ночи на нарах точно замкнется, какую тактику допроса ни применяй, – что ей объяснить?!

Сочувствовал Зобов только погибшему Александру Васильеву, тот выступал с почитаемыми рок-музыкантами, питерскими, московскими, свердловскими. В ходе следствия Зобову, возможно, предстояло встретиться с кем-нибудь из них, это казалось самым интересным в деле.

– Сереж! Ты долго еще?! – неожиданно крикнула жена из спальни.

– Не обоссысь!

Ему нравилось похулиганить сейчас, когда восьмилетнюю дочь на время ремонта отправили к теще. Обычно в семейном женском коллективе ему приходилось держаться рамок приличия.

– Я думаю, что мы скоро с тобой на какой-то концерт сходим, – крикнул он из ванной. – Хочешь на Макаревича, хочешь на Бутусова.

– Я в туалет хочу!

– Иди, кто тебе мешает?!

– Я при тебе не могу!

Через несколько минут жена пришла в ванную комнату, тепло обняла сзади и сказала нежно и протяжно «Сереж-ж, мент ты поганый… убирайся»; он уже чистил зубы и промычал что-то в ответ. Когда Зобов выходил из ванной, он произнес вслух:

– Я понял: она подвела его под выстрел.

– Кто?

– Никто, делай свои дела. – И закрыл за собой дверь.

За завтраком эта мысль понравилась ему еще больше. Снимая скорлупу с яйца, сваренного в мешочек, Зобов подумал, что версия во всех отношениях замечательная: вышла из машины, перед этим она видела «каблук», он даже подрезал – так Ульянова показала киллеру объект, потом вышла из машины, а когда любовника застрелили, подошла, чтобы убедиться, что дело сделано.

«Деньги у нее на заказ есть, наверняка от мужа остались».

Яйцо получилось вареным, но не в мешочек, как он любил.

«Черт, почему же никак не попадешь-то, варишь их, варишь. Столько лет! То сяк, то эдак! Мотивы? Какие у нее мотивы? Любовь. Всегда найдется, из-за чего бабе захочется убить мужика. Если подумать, и мужику – бабу».

На кухню пришла жена. Зобов посмотрел на нее и решил, что пока убивать ее не за что, хотя тут же промелькнуло несколько случаев, при которых он если бы и не убил, то покалечил точно. Все эти случаи были элементарны, известны самой широкой публике: измена, измена и еще раз измена, хуже всего с каким-нибудь нерусским, тут уж точно убил бы.

Ирина включила телевизор, висевший над столом в небольшой кухоньке. В криминальной хронике закончился один сюжет о каком-то начавшемся громком судебном процессе и сразу новый – о двойном убийстве в центре Москвы, возле метро. Показали два портрета убитых – предпринимателя и музыканта-саксофониста – и сообщили об аресте одного подозреваемого.

– Выключи, я тебя прошу!

– Это твое дело?

Зобов кивнул.

– И из-за чего убили? – простодушно спросила жена.

– Ты пописала?! Тебе хорошо?

– Спасибо, все нормально.

– Вот и не лезь.

– Но интересно же.

Зобов с раздражением встал из-за стола:

– Они были два педика.

– Ты что, серьезно, что ль?!

Он начал собираться на работу, понимая, что в своих рассуждениях забыл о втором трупе, жена напомнила. Для того чтобы доложить начальству причину задержания подозреваемого, версия про соучастие Ульяновой в заказном убийстве подходила, с этим уже можно было идти наверх, говорить, что есть рабочие версии, и причина, по которой Ульянова заночевала в СИЗО, вроде тоже появлялась. Тут он почувствовал себя бодрее и увереннее. Ульянову выпустит, но оставит в первом круге подозреваемых, наверх по лестнице он уже как бы не с голыми руками пойдет, но два трупа пока никак не связывались: двойное убийство, а сколько мотивов – один или тоже два?