Нечаянная свадьба - Елена Арсеньева

Феоктиста открыла было рот, но перечить не осмелилась, только покосилась на Авдотью Валерьяновну. Та гневно посмотрела на мужа, после чего опять последовала битва взоров, вновь окончившаяся победой хозяина дома.

– Делай что велено, Феоктиста, чего стала?! – прошипела Авдотья Валерьяновна, яростно раздувая ноздри, а Иона Петрович с удовольствием принялся есть заливного сома, который оказался так вкусен, что им все увлеклись, забыв о перепалке, то и дело нахваливая искусство поварихи Марковны.

Лида, не едавшая ничего подобного, сама захотела поблагодарить ее. Авдотья Валерьяновна презрительно скривила губы: видимо, любезность к слугам была ей несвойственна, – однако Иона Петрович не нашел ничего удивительного в желании Лиды и решил сам сопроводить ее на кухню, помещавшуюся в правом крыле дома.

Касьяна он оставил служить за столом, пойти решился сам, опираясь на костылик, и впрямь неплохо держался на ногах.

– Вот ведь чудеса, – бормотал он по пути, – травки для «ерофеича» дала мне Маремьяна, и как выпью рюмок пять, так все боли прочь. Пил бы с утра до вечера, ходил бы своими ногами, но ведь и спиться этак-то недолго!

– Дядюшка, – спросила Лида шепотом, – а отчего вы распорядились меня в мезонин переселить?

– Оттого, что не хочу, чтобы ночевала ты поблизости от этого хлопотуна беспутного, который в жизни не сказал не только ни одного умного, но даже мало-мальски путного слова! – резко пояснил дядюшка. – Давно бы отказал ему от дому, да Авдотья Валерьяновна тогда мне точно хрип перегрызет, – невесело усмехнулся он. – Модест большой охотник девок портить, горничных и деревенских, а уж спьяну на любую дурь способен, я-то знаю, потому что и сам в ранние года таким же был, за что и пострадал. Тебе наверху спокойней будет, только не забудь запереться покрепче. И вот еще что… – Иона Петрович махнул Лиде наклониться к нему и шепнул чуть слышно: – Возле левой ножки той кровати, что в мезонине стоит, плашечка есть, посветлей прочих. Ты на нее двумя руками надави да сдвинь влево – увидишь, что будет. А заодно и услышишь! Поняла? Только потише, смотри, не шуми там! Да на ночь дверь запереть не забудь!

Лида кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего, но переспрашивать не стала, во-первых, потому что Иона Петрович приложил палец к губам, а во-вторых, потому что они уже дошли до кухни.

Ужин затянулся чуть ли не до полуночи, и когда все простились и Феоктиста повела Лиду наверх, в мезонин, девушка мечтала только об одном: поскорей уснуть после этого тяжелого и непомерно длинного дня.

Новая комната оказалась очень уютной, хоть и не такой просторной, как первая, предоставленная Лиде раньше, да и совсем скудно меблированная: большой платяной шкаф, узкая кровать да зеркало, висящее на стене. Одно окно выходило на лужайку перед фасадом, другое – в сад, откуда сладко пахло недавно распустившейся белой сиренью.

Феоктиста, которая вдали от своей госпожи вела себя с Лидой вполне по-человечески, пояснила, что летом в этой комнатушке очень даже уютно, однако печки в ней нет, так что ближе к холодам всяко придется перебираться вниз.

– Ох, а ведь бедный Степашка до сих пор не воротился! – вздохнула Феоктиста, топчась у двери.

Лида молча кивнула – ей не терпелось остаться одной, чтобы последовать дядюшкиному совету.

Наконец Феоктиста ушла, и Лида только теперь вспомнила, что ей некому расстегнуть корсет и вообще помочь раздеться. Она хотела было окликнуть Феоктисту, но любопытство пересилило.

Потом разденется, а сейчас сначала надо сделать то, что советовал дядюшка!

Дождавшись, пока перестанут скрипеть под спускавшейся Феоктистой старые, расшатанные ступени и настанет тишина, Лида пала на колени возле кровати на наборный пол, отыскала более светлую плашечку и, надавив на нее, сдвинула без труда, а потом и вытащила.

Открылось пространство между полом и потолком, густо уложенное для тепла паклей, однако снизу начали доноситься неразборчивые голоса. Лида сначала пыталась вслушиваться, да толку с того вышло мало. Поэтому она разгребла паклю в разные стороны – и увидела еще одну точно такую же светлую плашечку, какая лежала рядом с ней. Надавила и на нее, сдвинула – и в образовавшейся щелке увидела прямо под собой не кого иного, как Авдотью Валерьяновну!

– Что за гадость с потолка вечно сыплется? – своим зычным голосом вопросила супруга Ионы Петровича, поднимая голову и глядя, как показалось Лиде, прямо ей в глаза. Она даже отпрянула на мгновение, но тут же снова придвинулась в потайному отверстию. – Не пойму, что за глупые фантазии были потолок деревянными вставками уродовать? Небось там поверху крысы бегают да мусорят.

– Крысы? – послышался недовольный голос Модеста Филимоновича. – Мэ комант донк…

Лида чуть не прыснула, поняв, что запас «французских» слов Модеста Филимоновича весьма ограничен, а потому они повторяются, в зависимости от потребности, кстати или некстати.

Тем временем девушка приспособилась к своему смотровому отверстию и разглядела, что Авдотья Валерьяновна возлежит на оттоманке, крытой суровой тканью с турецким узором, вполне подходящим к ее названию[46], и усыпанной множеством подушек и подушечек.

Тут же к ней подошел и сел рядом Модест Филимонович, уже снявший свой нелепый фрак и переодевшийся в яркий архалук с турецкими же «огурцами», папуши[47] из узорчатой кожи, а также феску с кисточкой. Подобный наряд устарел уже лет тридцать как, вдобавок феска была сдвинута не на лоб, а на затылок, и это придавало и без того нелепому лицу Модеста Филимоновича вовсе презабавное выражение, так что Лида еле удержалось от смеха. В следующее мгновение, впрочем, ей стало не до веселья, потому что Авдотья Валерьяновна закинула руки на шею Модеста Филимоновича, привлекла его к себе и принялась жарко, со звучным чмоканьем лобызать, причем он пытался вырваться, да никак не мог.

Лида брезгливо сморщилась. Да что ж это за паноптикум?! Воистину – паноптикум, а не дом!

Наконец Авдотья Валерьяновна оттолкнула племянника так сильно, что он свалился на пол, и с протяжным вздохом откинулась на подушки.

– Ах, Модестушка, – протянула она мурлыкающим голосом, причем язык ее слегка заплетался после изобилия выпитого за ужином, – до чего же ты хорош, голубчик, ну я прямо не могу! Так бы и съела тебя!

Лида едва не подавилась – враз от смеха и отвращения.

– Ну уж увольте, тантинька, – негодующе ответил Модест Филимонович, поднимаясь и вновь усаживаясь на оттоманку, правда, на сей раз он предусмотрительно устроился подальше от загребущих «тантинькиных» ручек. – Возьмите своего Протасова и ешьте его сколько влезет, а меня оставьте для невинных поцелуев милых красавиц, вроде нашей новой родственницы.