Только роза - Мюриель Барбери

– Утренний чай был почти безвкусен и в то же время обладал вкусом всего, – начала она.

– Это хорошее определение Японии, – сказал он.

Она продолжила свою мысль:

– Бабушка говорила, что все давило на мою мать, что она воспринимала жизнь как гранитную глыбу, как одну непереносимую тяжесть.

– Есть одно императорское поместье в западной части города, оно называется вилла Кацура, – сказал он.

И умолк.

– И что? – спросила она.

Он не ответил. Задумался.

– При входе перспектива сада и прудов скрыта сосной, так что их невозможно охватить одним взглядом, – снова заговорил он. – Возможно, жизнь – это всего лишь картина, на которую мы смотрим из-за дерева. Она предлагает нам себя целиком, но мы воспринимаем ее только через последовательную смену угла зрения. Депрессия ослепляет, не давая сменить угол зрения. И цельность жизни становится непосильным грузом.

Она выбросила из головы настойчиво возникающие картины, сосредоточилась на деревьях Кото-ин, на мшистом и лиственном ложе, в которое врос фонарь; она затерялась среди ветвей, впитывая их каллиграфию, их безмолвные тексты. Деревья в плену у земли, подумала она, и все же они – возможность жизни, сотворенные, чтобы воплотить корни и полет, тяжесть и легкость, могущество воли к действию вопреки плену. Потом мрачное настроение вновь взяло верх.

– Жизнь все равно в конце концов раздавит нас. Зачем пытаться, если мы в плену?

– А чем мы рискуем? – спросил он. – Самим фактом жизни мы уже приняли на себя весь риск.

Снова оставшись одна в доме отца, она праздно бродила между своей спальней и комнатой с кленом. Двери вдоль коридора манили ее, но, когда она протягивала руку к одной из них, ею овладевало ощущение святотатства. Воспоминание о серьезном взгляде майко заставило ее присесть перед деревом в его стеклянной клетке. Мысли разбегались, время текло в ледяной неподвижности. Мне страшно, внезапно подумала она, и из небытия возникла картина. Когда? – спросила она себя, увидев всплывающий в памяти свежий венчик, лежащий рядом с ботаническим атласом с размытыми контурами. Лепестки боярышника мягко колебались, она видела себя записывающей что-то в тетрадь; обстановка от нее ускользала; где-то внутри ее трепетал цветок. Я училась, готовилась к профессии. Она попыталась вспомнить тот момент, потом ее поразила бесполезность этой попытки – как и любой попытки вообще. Тогда картинка сменилась другой, и за разорванной завесой памяти возникло улыбающееся лицо матери. В дрожащем контуре воспоминания мать показалась ей более реальной и настоящей, чем когда-то, и ирония этого воплощения вызвала у нее сухой смешок. Сколько улыбок за тридцать пять лет? – с горечью спросила себя она, и все внезапно вернулось – кухня Паулы, цветок и атлас на столе, стоящая перед ней Мод, сияющая, вышедшая из тени, которая улыбается ей и спрашивает: это боярышник? Сколько лет мне было? – подумала Роза. Двадцать? Наверняка сто. И еще: какой траур тяжелее? По тому, что потерял, или по тому, чего никогда не имел? Потом неожиданно она вспомнила о сосне на вилле Кацура, которая не давала увидеть целостность жизни, и подумала: я не боюсь потерпеть неудачу, я боюсь преуспеть.

В Киото есть один почитаемый храм, обделенный красотой знаменитых сокровищ города, но весьма ценимый благодаря его саду из двух тысяч сливовых деревьев, куда весь город стекается на прогулку в последние дни февраля. Несмотря на это, Исса, замечательный поэт, ходил туда, только пока деревья стояли еще черными и голыми, лишенными цветов, которые позднее благоухали на всю округу. Едва появлялся первый бутон, Исса покидал сад, в то время как его коллеги приходили насладиться чудом лепестков, появлявшихся на зимних ветвях. Когда, бывало, кого-нибудь беспокоила подобная странная привычка, лишавшая поэта самого прекрасного цветения в году, в ответ он смеялся и говорил: я долго ждал в полной наготе; теперь сливовый цветок во мне.

Сливовый цветок во мне

Мод, мать Розы, выросла в меланхолии и цеплялась за нее с поразительным упорством, чем бы потом ни занималась в жизни. Время омывало жизнь дождем, озаряло солнцем, над ней сияла луна, но Мод пребывала во мраке. В сущности, она обитала в своей печали, как лисица в норе; если она и выбиралась в лес, то лишь для того, чтобы вернуться обратно в неизменном состоянии; какие только уловки ни испробовала Паула, ее мать, но всякий раз утыкалась в твердокаменные скалы. Через какое-то время, устав от войны и разбив себе сердце, Паула сдалась. Шли годы, тонущие в сером вязком тумане, Мод работала, путешествовала, возвращалась, неколебимо замкнувшись в своем сумрачном замке. Поэтому, когда она приехала из Киото беременной от мужчины, которого сразу же бросила, Паула впала в совершенное отчаяние. Она хотела, чтобы Мод пообещала, что новорожденный будет знать своего отца, но натолкнулась на бурю неслыханной ярости – единственное возмущение тихой глади моря привычной меланхолии, которое когда-либо позволила себе дочь.

Роза родилась и своим именем была обязана Пауле, которая любила цветы и хотела, чтобы ее внучка чувствовала свое с ними родство. Вскоре Мод бросила работу и проводила дни в гостиной, глядя на застекленные стены и не обращая внимания на лилии. Время от времени она плакала, но вкладывала в это, как и во все остальное, не слишком много чувства – в такие моменты Паула уводила Розу в сад, не строя иллюзий, что действительно сможет ее защитить. Однако в течение десяти лет она, затаив дыхание, хотела верить в чудо; по правде сказать, Роза росла прелестным ребенком: она читала, исследовала мир и дни напролет смеялась; потом как-то вечером слезы матери сгубили и ее, хотя с десяток лет она их будто не замечала. Паула отправила последнюю фотографию Розы перед тем, как у нее помрачился разум, некоему Хару Уэно, чье имя и адрес значились на письме, присланном Мод. На обратной стороне она просто подписала Паула и так никогда и не узнала, дошло ли ее послание, попытался ли он ответить, несмотря на запрет, и ей это долго не давало покоя.

В своем письме к Мод Хару Уэно написал только: Я подчинюсь твоему желанию и не буду искать встреч со своей дочерью, я не причиню тебе боли. Однажды, когда Роза праздновала свое двадцатилетие, Паула поняла, что внучка читала письмо.

– Когда? – спросила она, хотя заранее знала ответ.

– И ты молчала все десять лет? – добавила она.

Роза кивнула, и следующие полтора десятка лет они об этом не говорили. В тот год, как-то июньским вечером Мод, набив карманы камнями, пошла к реке и утопилась, предварительно насладившись величественной тишиной и полюбовавшись отражением деревьев в зеркале недвижной воды.

– И всё ради этого, – с яростью сказала Роза.

– Теперь ты можешь познакомиться с отцом, – тихо проговорила Паула.

– Я могла бы и раньше сделать это, – ответила Роза, – письмо было адресовано не мне.