Ты и я - Никколо Амманити

— И всегда буду с ней ласков и приветлив.

— И всегда буду с ней ласков и приветлив. А теперь иди, прошу тебя…

Она поднялась с болезненной гримасой на лице.

— Твоя мать знакома с этой синьорой?

— Нет.

— Как зовут ее дочь?

— Алессия. Алессия Ронкато.

Она двигалась как старуха, страдающая артритом, с трудом поднялась к окну Ей, видимо, и в самом деле было плохо. Но когда заговорила, голос ее прозвучал звонко и бодро:

— Алло, синьора Куни! Здравствуйте. Как поживаете?

От волнения я принялся грызть ногти.

Казалось, она просто счастлива, что разговаривает с моей мамой.

— Конечно… Конечно… Несомненно. Лоренцо говорил мне. Извините, что я сама не позвонила вам, но я не виновата, тут в горах, знаете, как обычно, столько дел… Что вы… Что вы… Спасибо, замечательный мальчик, такой воспитанный… Конечно, будем на «ты»… В общем, все в порядке. Снег? Есть ли снег? — Она посмотрела на меня, не зная, что ответить.

— Немного, — шепнул я.

— Немного, — спокойно повторила она. — Алессия очень довольна. — Оливия посмотрела на меня, наклонив голову. — Ваш сын, позвольте сказать вам, такой славный. Так веселит нас всех. Это прекрасно, что он с нами. Замечательный мальчик.

— Потрясающе. Ты великолепна, — невольно вырвалось у меня.

— Хочешь, запиши мой телефон. Впрочем, мы позвоним тебе. До скорого… Хорошего дня тебе тоже. Чао. Хорошо. Хорошо. Спасибо. Спасибо. — И отключила телефон.

Я так и подскочил, воздев руки:

— Ура! Молодчина! Ну точно мама Алессии, ты что, знакома с ней?

— Я знаю таких людей, — сказала она и прислонилась к стене, зажмурилась, потом снова открыла глаза, посмотрела на меня, и ее вырвало прямо в свои же руки.

Потом ее еще долго тошнило в туалете. Вернее, ее сотрясали рвотные порывы, но ничего не получалось. Наконец она в изнеможении упала на диван и сняла брюки. Белые ноги ее дрожали и дергались, словно она хотела сбросить с себя эту дрожь.

— Ну вот и началось. Черт возьми, началось… — Она тяжело дышала, закрыв глаза.

Но что это у нее за болезнь такая? Может, заразная?

— Что началось?

— Ничего… Ничего.

— Но что с тобой? У тебя какая-то заразная болезнь?

— Нет. Не беспокойся. Оставь меня, занимайся своими делами, как будто меня нет здесь. Договорились?

Я сглотнул.

— Договорились.

У нее была малярия. Как у Караваджо.

Велела мне заняться моими делами. Прекрасно. Никаких проблем. Это я всегда умел делать. Я принялся играть в «Соул Ривер». И никак не мог одолеть все то же чудовище. Но время от времени, не удержавшись, поглядывал на Оливию.

Она ни минуты не лежала спокойно. Все время крутилась и вертелась, будто лежала на ковре, усыпанном бутылочными осколками. То куталась в одеяло, то сбрасывала его, металась и мучилась, как будто кто-то терзал ее.

Меня бесило, что, стараясь разжалобить, она так нарочито подчеркивает свое недомогание. Мне казалось, все это сплошное притворство и она специально так делает, чтобы досадить мне.

Я включил наушники на полную громкость, отвернулся к стене и так уткнулся в книгу, что пришлось даже скосить глаза. Прочел несколько строк и уснул.

Я проснулся часа через два. Оливия сидела на краю дивана, обливаясь потом, нервно дергала ногами и смотрела в пол. Сняла свитер, оставшись в синей сползающей майке, частично обнажавшей отвислые груди. Обливия оказалась такой худой, что походила на скелет — выпирающие кости, тонкие, узкие ступни, длинная, как у борзой, шея, широкие плечи, руки…

А что это у нее на руках?

Багровые синяки в красных точечках.

Она подняла голову:

— Поспал, да?

Место в Сицилии, куда папа хотел отправить ее…

— Что?

Деньги…

— Спал?

При моем появлении родители всегда прекращали разговор об Оливии…

— Да…

Незаразная болезнь…

— Мне надо поесть что-нибудь…

Она походила на бездомных, обитавших в парке виллы Боргезе, спавших там на скамейках. Они спрашивали, нет ли у меня мелочи, пили пиво. Я обходил их стороной. Они всегда пугали меня.

— Дай печенья… Немного хлеба…

И теперь один из них оказался здесь.

Я поднялся и принес Оливии упаковку с хлебом.

Рядом со мной. В моей норе.

Она бросила хлеб на диван.

— Хочу помыться… Я сама себе противна…

— Здесь только холодная вода.

Я удивился, что смог ответить.

— Не важно. Я должна что-то делать, — произнесла она как бы про себя, поднялась и с трудом прошла в туалет.

Я дождался, пока зашумела вода, и бросился к ее рюкзаку. В нем лежали потрепанный бумажник, записная книжка со множеством вложенных в нее бумажек, мобильник и шприцы в упаковках.

Растянувшись на кровати, я смотрел в потолок. В подвале стояла тишина, но если я задерживал дыхание, то слышал, как Оливия что-то делает в туалете, слышал машины, проезжавшие по улице, шуршание метлы — Мартышка убирал двор, — далекий звонок телефона, шипение горелки отопительного котла, шорохи жуков-точилыциков. И ощущал запах всех этих сваленных в кучу вещей: терпкий — деревянной мебели, и неприятный — отсыревших ковров.

И вдруг услышал, как что-то упало.

Я приподнял голову с подушки.

И заметил, что дверь в туалет приоткрыта.

Я встал и подошел к ней. Оливия — голая, кожа бледная — скорчилась на полу между унитазом и умывальником. Она пыталась привстать, но не могла. Ее ноги скользили по мокрым плиткам, словно лошадиные копыта по льду. На лобке у нее почти не было волос.

Я так и замер, глядя на нее.

Она походила на какого-то зомби. На зомби, в которого только что всадили пулю.

Она увидела меня у дверного косяка и вскипела:

— Уйди! Убирайся отсюда! Закрой эту чертову дверь!

Я взял халат Нунцианте и повесил его на дверную ручку.

Оливия вышла, прикрывшись грязным полотенцем, взяла халат, взглянула на него, надела, молча легла на диван и отвернулась от меня.

Я нацепил наушники. В них звучал папин диск. Какая-то бесконечная фортепианная музыка, спокойная, повторяющаяся, уносившая меня куда-то очень далеко от реальности, которая оставалась словно за стеклом, отчего казалось, будто смотрю какой-то документальный фильм. Мы с Оливией определенно находились в разных пространственных измерениях.