Но и я - Дельфина де Виган

Мне хотелось сказать, что это я нуждаюсь в ней, что я не могу ни читать, ни спать, что она не имеет права бросать меня вот так, даже если это все абсурдно и должно быть наоборот, но ведь я давно поняла, что мир вертится наоборот, достаточно лишь посмотреть вокруг; мне хотелось сказать, что мне ее не хватает, даже если это глупо, потому что это ей всего не хватает, всего самого необходимого для жизни, но я тоже совсем одна, и я пришла за ней.

Двери столовой открылись, и очередь начала продвигаться быстро.

— Лу, сказала же тебе, убирайся! Ты меня достала. Тебя все это не касается, Это не твоя жизнь, понимаешь ты, не твоя жизнь!

Она проорала последние слова с удивительной яростью, я отступаю, по-прежнему не спуская с нее глаз. Потом поворачиваюсь и медленно бреду прочь, через несколько метров оглядываюсь в последний раз, вижу, как она входит в здание, она тоже оборачивается, на пороге замирает, кажется, она плачет, но люди напирают, толкают ее, ктото орет, она грубо ругается в ответ, сплевывает на землю, какой-то мужчина сильно толкает ее вперед, и она исчезает в темноте подъезда.

Я плетусь к метро, тупо следуя серой кромке тротуара, считая по дороге количество урн, зеленых с одной стороны и желтых — с другой. Кажется, что в этот момент я ее ненавижу, ненавижу всех бомжей на свете, им следовало бы быть повежливее и почище. Так им и надо, раз они не хотят приложить хоть немного усилий, вместо того чтобы только выпивать и бездельничать.

Глядя в небо, я обязательно спрашиваю себя — где же оно заканчивается? На сколько миллиардов километров оно простирается? Из своей новой книги я кое-что узнала, там целая глава посвящена этому вопросу. По различным наблюдениям, опирающимся в большинстве случаев на теорию Большого взрыва, возраст Вселенной составляет 13,7 миллиарда лет. Спустя приблизительно 300 ООО лет после ее рождения свет получил возможность свободно распространяться, иначе говоря, Вселенная стала видимой. Именно тогда свет от самого удаленного объекта Вселенной достиг ее противоположного края. Это излучение принято называть теперь «видимый горизонт», и равен он лучу длиною в 13,7 миллиарда световых лет. За пределами этого расстояния ничего не видно, и неизвестно, простирается Вселенная дальше или нет. Непонятно даже, имеет ли смысл сам вопрос. Вот почему люди предпочитают оставаться в своих домах, в своих маленьких квартирках с их жалкой мебелью, чашками-плошками и всем таким — из-за головокружения. Потому что, если мы высунем нос наружу, перед нами сразу встанет вопрос: какую роль играем мы, бесконечно маленькие, в этом пространстве, бесконечно большом, и вообще — кто мы такие?

Вечерами, когда отец возвращается домой, я осаждаю его вопросами, на которые он не может ответить. Он ищет в справочниках, в словарях и в Интернете, никогда не отступая, даже если он очень устал.

Однажды я спросила, что такое «теллурический». Он явно предпочел бы посмотреть какой-нибудь сериал про полицейских, которые проводят свои дни в решении запутанных загадок и погоне за преступниками, но и у них, как у простых смертных, полно проблем — и с деньгами, и в личной жизни. Вместо этого отец зарылся в справочники, чтобы дать мне точное определение. Если бы он хотел, то тоже мог бы быть симпатягой-детективом, как в сериалах. Он никогда не нервничает, у него есть кожаная куртка, больная жена и непростая дочь переходного возраста, — короче, все ингредиенты, необходимые для того, чтобы зрители его полюбили и переживали, как бы с ним не случилось несчастья.

Если я смотрю кино вместе с отцом, я даю себе слово молчать, но это сильнее меня — я не могу удержаться от замечаний и комментариев. Например, когда в кадре мы видим героиню, сидящую на диване с распущенными волосами, откинутыми назад, и в следующем же кадре та же самая героиня на том же самом диване сидит в той же самой позе, но волосы уже у нее на груди. Отец, поддразнивая меня, советует: выключи свой компьютер, Лу, поставь его на паузу, потом ерошит мне волосы, приговаривая: вот я сейчас тебе сделаю прическу!

Когда я была маленькая, мама укладывала одну-две шоколадные дольки на кусок хлеба и ставила в духовку. Я стояла рядом с плитой и через стекло смотрела, как плавится шоколад, как переходит из твердой формы в жидкую, мне очень нравилось наблюдать за этой метаморфозой, гораздо больше, чем само лакомство. В детстве я наблюдала, как сворачивается кровь на ссадинах, не обращая внимания на боль, ждала последней капли, которая должна загустеть, высохнуть и превратиться в корочку, ту самую, которую я, конечно же, потом сдирала. В детстве я опускала голову вниз и стояла в такой позе, пока не становилась красная как вареный рак, потом резко выпрямлялась и в зеркале следила, как щеки постепенно приобретают нормальный цвет. Я ставила опыты.

Сегодня я наблюдаю за изменениями своего тела, но я не похожа на других девочек, я имею в виду не тех, кто в моем классе, им уже по пятнадцать лет, нет, я говорю о сверстницах. Они ходят по улицам с таким видом, будто куда-то спешат, никогда не смотрят себе под ноги, а в их смехе звенят все тайны, которыми они делятся друг с другом. Мне же никак не удается подрасти, приобрести хоть какие-нибудь формы, я совсем маленькая, может, это оттого, что я знаю секрет, который остальные стараются не замечать, — я знаю, насколько мы на самом деле малы и ничтожны.

Если очень долго сидеть в горячей ванне, кожа на пальцах сморщивается. Я прочитала объяснение в книге: внешний слой кожи, эпидермис, впитывает воду словно губка, он растягивается и образует складки. Вот в чем истинная проблема: мы — губки. А я впитываю не только эпидермисом. Я впитываю все и всегда — стопроцентная промокаемость. Бабушка считает, что это опасно и вообще вредно для здоровья. Она говорит обо мне — ах, бедняжка, у нее когда-нибудь лопнет голова, она впитывает все подряд, как же она может в этом разобраться, нужно, чтобы она сортировала информацию, Бернар, вы должны записать ее в спортивную секцию, ну хотя бы на теннис, чтобы она расходовала энергию, не то — вот помяните мое слово! — у нее лопнет голова.

Он вошел в автобус через заднюю дверь, на следующей, после моей, остановке. Прямо напротив меня. Он подставил мне щеку, я держалась за поручень и пришлось его отпустить, чтобы дотянуться до него, несмотря на плотную толпу, я уловила запах ополаскивателя, исходивший от его одежды.

— Хорошо провела каникулы, Пепит?

Я скорчила гримасу.

Лукас стоит передо мной с непринужденным видом, как всегда. Но я-то знаю, что он знает. Знает, что все девчонки в лицее влюблены в него по уши, что мсье Маран относится к нему с уважением, пусть и делает постоянно замечания, знает, что время не подчиняется нам и что мир устроен неправильно. Лукас умеет видеть сквозь стекла и туман, в слабом утреннем свете, он знает, что такое сила и слабость, знает, что мы есть все и ничто, знает, как тяжело взрослеть. Однажды он сказал мне, что я — фея.

Лукас всегда производит на меня сильное впечатление. Я наблюдаю за ним, когда трогается автобус, все немного падают вперед, он спрашивает, как прошло Рождество, я не знаю, что ему рассказать, и спрашиваю его о том же. Ездил к деду с бабкой, в деревню, отвечает он и с улыбкой пожимает плечами.