Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

но пришлось переплачивать, чтобы они закрыли глаза на отсутствие документов. Деньги стремительно таяли, и на следующий день их едва хватило, чтобы купить еды и просидеть в тепле ближайшей гостиницы до закрытия. Никогда не забуду ужаса второй ночи, когда я лежала, свернувшись комочком, на крыльце собора. Я боялась темноты, одиночества, безденежья и замерзнуть до смерти. Еще пару холодных дней и ночей я побиралась и даже украла несколько булок из уличной корзины перед магазином. Тошнота мучила хуже голода. На четвертый вечер в гостиницу не пустили – я была похожа на нищенку. Мужчины провожали меня жадными взглядами, напоминавшими о Шляйхе.

На следующее утро я в отчаянии вернулась на Дуфурштрассе и снова начала стучаться в каждую дверь, начиная с первого дома. Добравшись до конца квартала, я перешла через дорогу и вернулась по другой стороне.

Поиски заняли все утро и только добавили безнадежности.

Я стояла в конце квартала, едва сдерживая слезы. Потом приструнила себя – с чего это я решила, что он уехал из города? Стучись в каждую дверь! Однако Санкт-Галлен – не крохотный Оберфальц. И прежде, чем найдешь человека, запросто умрешь от голода.

Я отчаялась, и энергия моя иссякла. Понимала, что должна как можно скорее найти профессора, не то… Думать о других возможных вариантах было невыносимо. Окинув улицу взглядом в последний раз, я медленно повернулась: решение пришло само собой – настолько простое, что я засмеялась вслух. Может, я не смогу найти дом, но если человек был у Томаса профессором, значит, преподавал в университете, и нужно искать его на работе. Когда я спросила нескольких прохожих, где находится университет, первые трое сделали вид, что не расслышали. Четвертая, молодая женщина, улыбнулась и ответила:

– Университета как такового здесь нет. Может, вы имеете в виду Высшее коммерческое училище?

И показала, как пройти.

До училища было рукой подать, однако найти тех, кто знал профессора, оказалось труднее – наконец мне указали на здание, в котором он работал. Я обошла экономический факультет и, не найдя нужного имени ни на одной из табличек, постучалась в кабинет секретаря.

– Войдите, – пригласил тихий голос.

Я вошла.

– Извините, – начала я тоном, каким приветствовала посетителей ресторана, – я разыскиваю профессора Гольдфарба.

Секретарь оказалась худенькой женщиной средних лет, прятавшейся за пишущей машинкой в кабинете, полном металлических картотечных шкафов.

– Вы студентка?

– Нет.

Она прищурилась.

– Родственница?

– Нет.

– Тогда ничем помочь не могу, – резко ответила она. – Чужим сюда вход воспрещен.

Страх, голод, отчаяние, которые я старалась скрыть, нахлынули на меня все сразу, и я села перед ней на стул.

– Не знаю что и делать, если его не найду, – вздохнула я, не сдержав рыданий.

– Простите, – мягко сказала женщина и подошла ко мне. Она стояла рядом, касаясь моего плеча. – Если это так срочно, пойду его поищу.

Я успокоилась и даже уняла рыдания, но еще вытирала слезы, когда она вернулась с неопрятным мужчиной в плохо сидящем коричневом твидовом костюме. Не бритая несколько дней седая щетина оттеняла его бледную кожу. Я встала.

– Это профессор Гольдфарб, – сказала женщина.

Он прищурился, всматриваясь в мое отчаявшееся лицо.

– Фройляйн Полт говорит, вы меня разыскиваете. Мы знакомы?

Его речь была отрывистой и ясной: немец.

– Нет. Но у меня для вас письмо, – ответила я, взмахнув помятым конвертом Томаса.

– Разрешите?

Я кивнула, и он аккуратно подцепил конверт тонкими пальцами.

– Какая холодная у вас рука. И акцент… вы ведь не местная?

– Нет. Я из Южного Тироля.

Он снова посмотрел на меня, потом сосредоточил внимание на конверте и прочитал свое имя и адрес, написанные аккуратным, чуть размазавшимся почерком Томаса. Потом перевернул письмо, взглянув на обратный адрес.

– Сядьте и подождите.

Фройляйн Полт показала мне на стул в коридоре перед ее кабинетом и принесла стакан с водой. Я устала и была рада месту, но слишком взволнована, чтобы сидеть тихо, и стала наблюдать в окно за молодыми и старыми мужчинами, идущими теми же тропами, что я исходила раньше, и старалась не думать о последствиях, если письмо Томаса не достигнет цели.

Минут через десять профессор в пальто с шарфом на шее, шляпой и портфелем в руках вернулся.

– Роза Кусштатчер?

– Да.

– Я очень уважаю Томаса Фишера, – сообщил он церемонно и в то же время мягко. – Пойдемте со мной.

Как только до меня дошли его слова, я упала на стул и заплакала.

Профессор привел меня к себе домой прямо на кухню.

– Садитесь, сейчас приготовлю вам горячего молока с медом, – приказал он. – Потом поговорим.

В углу комнаты была традиционная изразцовая печь с обвивавшей ее скамьей, и, пока он готовил, я села погреться.

– Держите, – предложил он.

Я открыла глаза и обнаружила, что, прижавшись головой к теплой печке, нечаянно задремала.

– Это вам.

Он оставил меня смаковать горячее сладкое молоко, а сам открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики. Я поднесла чашку к носу и, вдохнув густой приторный аромат, на какой-то миг представила себя на кухне с матерью. Но быстро отмела видение: здесь было безопасно.

Пока профессор суетился на кухне, я воспользовалась возможностью рассмотреть его повнимательнее. Я воображала морщинистого седовласого старика, но ему было не больше пятидесяти. Он был кожа да кости. Я с облегчением потягивала молоко, до сих пор не веря, что его нашла.

– Вот, – он выдвинул из-за стола стул для меня. – Еды немного, но есть хлеб и сыр.

Я оторвалась от теплой печки и присоединилась к нему за столом. На плоской тарелке появился пикантный бледно-желтый сыр, маринованные корнишоны и несколько ломтиков ржаного хлеба. Я облегченно вздохнула: от голода я не умру и до смерти не замерзну, по крайней мере, не этой ночью.

Профессор тоже стал есть. Ужинали молча.

Перекусив, он опустил нож и вилку и тщательно вытер губы хлопчатобумажной салфеткой.

– Томас Фишер был моим лучшим студентом… любимцем. Он попросил меня вам помочь, – сообщил профессор и, взяв пустую тарелку, помолчал. – Боже мой, вы, наверное, голодны. Пойду-ка раздобуду чего-нибудь еще.

Он поспешно встал, отодвигая стул.

– Комната в конце коридора свободна. Оставайтесь, сколько потребуется.

В квартире профессора было полно книг и мало домашнего уюта. Единственными признаками жизни помимо работы были четыре портрета в серебристых рамочках, стоявшие на каминной полке. На первом – снимок двух мальчиков чуть старше десяти лет, закутанных в большие белые в темную полоску шали с бахромой. На втором стояла в пятой позиции девочка лет двенадцати в балетной пачке. На третьем те же трое детей, совсем маленькие, мальчики в костюмах моряков, а девочка в