Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Когда Настя ушла от меня третий раз, мой мир рухнул. Я подумала, может, она действительно меня не любит. Друзья возмущались, Рита, она точно тебя не любит, сколько можно уходить и возвращаться. Сложно сказать, что для моих друзей было печальнее, уход Насти, или ее возвращение. Мы, как и прежде, обсуждали ужасное неблагородство ее натуры, вопиющую меркантильность и отсутствие сердца. Да, именно отсутствие сердца. Мой мир рухнул. Еще я подумала, что если бы Настя не уходила, не влюблялась в каждого второго, наверное, мне пришлось бы худо. Мне пришлось бы придумать что-нибудь, чтобы она ушла, потому что наши с ней чувства в эти периоды были настоящими. Когда мы были вместе, то были только мной. Моим желанием поучать ее, моим решением прощать ее, моей необходимостью заботиться о ней. Ведь я старше, мне немного лучше знать, что делать, как быть. Когда Настя уходила, главным желанием было желание вернуть ее, да, и я могла разбиться, но не сделать этого, потому что больше она от меня не зависела. Не зависела от моей квартиры, от моих денег, от моего общества. У нее больше нет передо мной никаких обязательств. Такая бессердечная Настя. В ее отсутствии вещи приобретали другой смысл, подлинный, чего мне не хотелось видеть. Подайте Настю, верните. Настя уехала в Питер, и, насколько я понимала, лишь потому, что там нет меня. Уехала в пустоту, в неопределенность, в денежную нужду. Она уехала бы и дальше, только на это «дальше» тогда не хватило уже саму Настю. Она еще не знала, насколько можно быть далекими друг от друга лежа в одной постели.

Мой мир рухнул, а на дымящиеся руины вновь пришла Аня. Упс, кажется, я сделала это снова. Та же Аня. Та самая Аня. Вместе с астрологией, аурой и Пресняковым-младшим, под все эстрадные концерты пришла Аня. Когда я в припадке раскаянья сожалею о том, что семь лет назад меняла любовь на значимость, то вспоминаю Аню. Молочница, уходи. Казалось бы, как после этого можно иметь со мной дело. Иногда мне самой не хочется иметь дело с собой. Но Аня пришла на руины, ее никто об этом не просил, так кто же виноват в том, что мы ходим по кругу. Она не питала никаких иллюзий относительно моих чувств к ней. Нет, я хорошо к ней относилась раньше и теперь, когда она зачем-то пришла во второй раз, но, думаю, она пришла потому, что это было нужно ей. Просто пришла обменяться. При этом у Ани протекал роман с другой, тоже странный роман. А та, другая, жила с третьей. Третья думала, что роман у нее с другой, но никак не думала, что у другой роман с Аней. И уж меньше всего две равноудаленные думали о том, что Аня завела роман со мной. Когда вскрылось то, что Аня вновь пришла ко мне, в их треугольнике закипели страсти. Не могу сказать, что напрасно, страсти придали некоторую пикантность их отношениям. Правда, страсти до сих пор не наладили жизнь каждой из них, хотя с тех пор прошло несколько лет. Мои друзья рвали волосы на голове, пусть уж Настя, третий год вместе, а еще раз Аня, это катастрофа. Но я болела. Аня пришла медсестрой, няней и домработницей, мне всего-то и нужно было. Всего-то выжить.

Старшая подруга Ани по аурам и астрологии давала ей дельные советы, к которым Аня прислушивалась. Вечером у меня подскочило давление, Аня вызвала скорую и чтобы как-то отвлечь себя, я предложила ей позвонить старшей сестре по звездам, спросить, что со мной происходит. Аня позвонила, звездная сестра попросила передать трубку мне, и в ожидании скорой я описывала астрологическому справочнику свое состояние. Справочник сказала, не бойся, тебя вылечить просто. Как просто, спросила я у справочника, и тогда справочник ответила, вот сейчас немедля поставь себе клизму, но чтобы было шестнадцать литров, давление сразу упадет. Сколько-сколько литров, уточнила я. Шестнадцать, давление упадет. Справочник повесила трубку, а я нет. Аня поинтересовалась, какой совет дала мне справочник. Я говорю, нужно ставить клизму, шестнадцать литров, и давление упадет. Она с минуту смотрела на меня удивленно, считая сказанное мною моей же глупой шуткой. Нет, Аня, ты не понимаешь. Вот смотри, у меня глаза на лбу, у меня давление сто шестьдесят на сто десять, у меня лицо цвета стен в комнате, где не курят. У меня трясутся руки и ноги, я вообще не чувствую рук и ног, но знаю, что они трясутся. У меня, Аня, повышенное давление. У меня, возможно, гипертонический криз. У меня может наступить инсульт. Но кто-то хочет, чтобы именно в этом состоянии я поставила себе клизму, и именно на шестнадцать литров, ни миллилитром меньше, после чего давление сразу упадет. Да, Аня, давление сразу упадет, потому что я просто околею с этой клизмой в жопе. Аня еле сдерживала смех, но наивная вера в то, что ее подруга не ошибается, заставила спросить меня, Рита, а если тебе действительно нужно почистить кишечник. Зубной щеткой, в ярости закричала я, и мое лицо стало цвета разорвавшейся гранаты. А потом приехала скорая помощь. С тех пор меня донимает вопрос, нужно ли было влить все шестнадцать литров сразу или же порционно.

Мы с Аней занимались любовью. Она говорила, я люблю тебя. Я люблю тебя. Нет, это я люблю тебя. Нет, это я люблю тебя. Ты ничего не понимаешь. Произнося эти слова, мы навсегда любили друг друга, и навсегда уже не любили. Зачем мы говорили «я люблю тебя». Не просто так, словно репетируя, словно скоро премьера, у нас главные роли, так мы говорили. В каждой из нас жил страх первого опыта. Мне не хотелось еще раз обмануть ее надежды. Но у нее больше не было никаких надежд. Я ничего не говорила о звездах и православии. Но Ане было безразлично, говорю я что-нибудь или нет. Мне только во второй раз удалось увидеть ее, а не свое состояние. А она не могла смотреть на меня. Для меня вторая попытка войти в реку была первой, для нее последней. Мне не хотелось, чтобы она уходила. Я уставала от происходящего с Настей, и не была убеждена, что Настя вернется. Все это не касалось Ани. Она ушла так же, как пришла, не особо интересуясь моим мнением, и это правильно.

Несмотря на то что я видела в ней няню, медсестру и домработницу, Аня не превратилась в очередную заурядную историю. Меня не переехало чувство вины, нет. Но вместе со своим расширенным сознанием она надломила меня. Я хожу с небольшой поломкой внутри, и мне не хочется ничего исправлять. В погоне за настоящей любовью, скрывавшейся от меня в Питере, я вновь упустила любовь. Как всегда. Аня любила меня, и ради этой любви совершала жертвенные поступки, не оставшись в моей памяти тем, кто меня настойчиво домогался. Она хороший человек. Мне жаль, что я подставила ее на шестьсот долларов и три года. А может быть, и на жизнь, не знаю, только сейчас очень поздно что-либо править. Поздно, никому не нужно. Мы с ней не виделись два года, но недавно встретились. Встретились, чтобы еще раз отметить для себя, поздно. Мы говорили о прошлом, о нас, о чувствах, и она сказала, с кем бы я ни была, кого бы ни любила, все последние годы я чувствую постоянное, неотступное, раздирающее одиночество. И я не хочу с ним жить. Я тебя люблю, но не могу зависеть, не могу выстраивать жизнь как раньше. Аня хранится во мне архивированным файлом с надписью «звезды говорят громко». Не знаю, каким файлом хранюсь в ней я, но люблю ее. Люблю навсегда, и навсегда поздно.

В монастыре у меня началась депрессия, которую Игуменья пыталась лечить приказами обходить церковь. Шли месяцы, депрессия не проходила. Наступило время Великого Поста, но депрессия по-прежнему не проходила. Я вяло выполняла послушания и почти не перечила старшим. Вяло пела, вяло жила. Мир вокруг был блеклым. В блеклом мире завершался пост, близилась Пасха. Наша Игуменья решила отправить старшую регентшу вымыть окна в алтаре. Монахиням разрешено находиться в алтаре, если они выполняют послушание. Но регентша не была монахиней, она была инокиней. Поэтому с огромными от страха глазами, регентша отправилась выполнять свою работу, приговаривая, добром это не кончится. Игуменья воодушевляла ее, ничего, ты выполняешь послушание, все будет в порядке. А регентша все равно говорила, добром это не кончится, не может. И уж не знаю, оттого ли, что она сомневалась в Игуменье, или оттого, что Игуменья действительно не была права, или потому, что регентша не монахиня, может быть, просто так, или зачем-то, но она упала в алтаре со стремянки, когда мыла окно. Я же говорила, говорила она. У меня тоже временами складывалось впечатление, что во всех отношениях положительная Игуменья, все же была для нас большим испытанием, особенно тогда, когда верила в собственную правоту. И если в сестрах худо-бедно теплилось понимание того, что безропотное выполненное послушание оправдает даже безумное приказание, то в Игуменье горела убежденность, что безумных приказаний она не дает, все будет хорошо. В результате падшая со стремянки инокиня лишилась возможности петь и дирижировать хором. У меня все еще продолжалась депрессия. Перед Игуменьей встал практический вопрос, кто, собственно, будет петь и дирижировать на Пасху.