Волнолом - Владимир Прягин

Знаток со скромным именем Буревестник витийствовал: «Многие почему-то склонны считать, что падение Стеклянного Дома – личная заслуга нынешнего монарха. Ни в коей мере не умаляя роли его величества, хочу, однако, заметить: на все имелись объективные исторические причины. К концу Стеклянной эпохи общество исчерпало внутренние резервы и не имело возможностей для развития. Экономика уперлась в тупик. Светопись, будучи по сути цеховым ремеслом, не могла обеспечить индустриальный рывок. А простой народ не хотел больше ждать от нее подачек. И если бы не прозорливость короля Альбрехта, который решился на слом устоев, волна недовольства поднялась бы с самого низа, с социального дна, и тогда не обошлось бы без крови…»

Комментатор с псевдонимом Ведун имел свое мнение: «Экономика – это верно. Но дело даже не в ней. Вранье – вот что меня в те годы бесило по-настоящему. Вспомните – врали ведь на каждом шагу! Как они там говорили? Человек могуч и прекрасен – он, приручивший свет, не нуждается в машинах и прочих технических костылях. Все нужное для совершенства, дескать, есть в самом человеке. Ага, замечательный тезис. Просто великолепный. Вот только те, кто светом реально пользовался, превратили себя в закрытую касту. Жирели и плевать хотели на остальных…»

Генрих раздраженно отодвинул листок. Ох уж эти доморощенные эксперты! Все-то они знают, все понимают. Мнят себя истиной в последней инстанции. Значит, говорите, мастера светописи – разжиревшая каста? Да вы хоть представляете, идиоты, какой прорыв тогда готовился? Именно в те последние «стеклянные» годы? И если бы не Альбрехт, севший на трон, все было бы по-другому…

Он поднялся, шагнул к окну.

В стекле отражалась освещенная комната, а снаружи ночь обнимала дом, шептала зимнюю колыбельную. Генрих стоял, задумавшись.

Растревоженная память не давала покоя…

Их было пятеро. Он сам и его друзья-добровольцы, окончившие университет и два года прослужившие в департаменте. Контора курировала проект от начала и до конца, что неудивительно. В случае успеха они бы вывели светопись на новый, невообразимый доселе уровень.

Но свежекоронованный Альбрехт наложил запрет. Он предпочел машины.

Сегодня из тех пятерых в живых остался лишь Генрих. Живет себе с клеймом потихоньку. И уже почти перестал гадать, как бы все повернулось, если бы не треклятая Железная эра…

Собачий вой за окном заставил Генриха вздрогнуть. Завыли, кажется, все окрестные псы – синхронно, будто кто-то дал им команду. От их надрывно-заунывного плача стало не по себе. Тоска поднималась к луне сквозь морозную пелену.

«Фаворитка» подошла к нему сзади, остановилась за плечом – он видел в стекле ее отражение, но не оборачивался. Знал – едва обернешься, она исчезнет. Она улыбалась, глядя в окно, словно видела там не зеркальную картинку, а что-то другое, недоступное Генриху. Платье на ней было теперь не серое, как на том старом снимке, а гранатово-красное. Темные волосы слегка отливали медью, а глаза наполнились янтарным сиянием.

Комната за ее спиной подернулась дымкой. Лампа мигнула – свет изменил оттенок, пропитался чернильной мутью. И еще у него появился запах – медвяный и легкий, как над чертополоховым пустырем.

«Они идут», – сказала брюнетка. Голоса ее Генрих не слышал, но прочел в окне-зеркале по губам.

Из углов поднимались тени – уплотнялись, обретали человеческие пропорции. Темный свет тянулся к ним, пропитывал силой. У фигур обозначились лица, черты проступали резче. В них было что-то знакомое, и когда ближайшая тень приблизилась к Генриху и протянула руку, он не выдержал и обернулся к ней.

В комнате было пусто, лампа горела ровно.

Псы за окном заткнулись.

Генрих вернулся за стол, взглянул на часы. Дело приближалось к полуночи, хотя, по его ощущениям, времени после приезда домой прошло не так много. Это все из-за дурацкой «беседки» – он уже не раз замечал, что если начинаешь вникать в тамошнюю дискуссию (а тем более если сам пытаешься поучаствовать), то будто вываливаешься из жизни. Читаешь, пишешь, что-то доказываешь – а потом, подняв голову, понимаешь, что бездарно потратил несколько драгоценных часов. Взамен же не получил ничего, кроме злости на тупых оппонентов.

Но все-таки, прежде чем покидать «беседку», следовало прояснить еще одну вещь.

В списке тех, у кого чертополох на гербе, оказался Стеклянный Дом. То есть, конечно, главный символ у него – линза, но на полном варианте герба есть целая куча мелких деталей. Генрих не помнил их наизусть, поэтому днем не особенно удивился, обнаружив там и сиреневый колючий цветок.

Проконсультируемся.

Взяв чистый лист, он написал: «Геральдика. Вопрос. Общий круг».

Ниже: «Коллеги, подскажите, пожалуйста, что означает чертополох на гербе у Стеклянного Дома. Это абстрактный символ (стойкость, умение дать отпор) или есть конкретная подоплека?»

Ответа не было минут десять. Генрих уже решил, что все знатоки отправились спать, когда отозвался некий Легат: «Коллега Тевкр, вы что-то путаете. Никакого чертополоха у «стекольщиков» нет. И никогда не имелось».

Почесав в затылке, он подошел к шкафу и отыскал справочник – пусть не такой подробный, как в библиотеке, но все же. Открыл нужную страницу, проверил. Вернулся к столу: «Коллега Легат, ничего не путаю. Можете сами удостовериться. В нижней части герба, между кубком и вороном».

Пауза опять затянулась. Наконец проступил ответ: «Коллега, прошу прощения. Теперь, посмотрев на картинку, я припомнил – да, есть у них такой элемент. Не ручаюсь за точность, но смысл вроде бы следующий…»

На этом месте собеседник запнулся. Последние слова набухли чернилами и растеклись по странице кляксой. Генрих чертыхнулся – иногда такие сбои случались, неведомые флуктуации нарушали общение через «беседку». Причем обязательно в самый неподходящий момент.

Ну и ладно.

Со знатоками больше не пообщаешься – значит, осталась рукопись. Глаза, правда, уже слипались, но хотя бы полистать можно.

Всего в рукописи было пятнадцать глав. Каждая посвящалась отдельному персонажу. Как явствовало из краткого предисловия, все описанные события происходили в последние пять лет Стеклянного века. Автор объяснял, что цель его состояла в том, чтобы показать скрытые «движенья души», влияющие на политические решения. Для этого-де и понадобилась беллетризация.

Первым действующим лицом был барон Роберт фон Вальдхорн, советник кронпринца. В главе рассказывалось, как он прибыл в провинцию с поручением, суть которого Генрих с ходу не уловил.

Просмотрев несколько страниц по диагонали, фон Рау вздохнул и вернулся к началу. Если уж читать, то внимательно, иначе упустишь важное.

«Сойдя с поезда, столичный гость направился прямиком к извозчичьим дрожкам. Солнце палило немилосердно, и хотелось поскорей добраться до места. Словоохотливый кучер объяснил, что ехать около часа – через поле, мимо Дюррфельда, потом через мост…»