Книги онлайн и без регистрации » Историческая проза » Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 50
Перейти на страницу:

Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
1826 г.

С Прозерпиной связан миф о ежегодном весеннем возвращении душ умерших на землю. Думается, отсюда и зов «возлюбленной тени» в «Заклинании». Как показывает поэтика автографа, «Прозерпина» являлась не «подражанием Парни», а ярким примером мифотворчества самого Пушкина личным пантеоном поэта. «Подражанием древним» – назван Пушкиным цикл стихотворений, датируемых 5-20 апреля 1820 г. (?), – «Муза», «Элеферия, пред тобой…», «Дионея», «Дева». К 5 апреля 1821 г. относятся и первые 12 стихов «Прозерпины», в которой совмещены герои 2-х мифов античности: «Из Аида бога мчат» – то есть «пастуха» Гермеса, подарившего Аполлону лиру, а себе – свирель [ «В младенчестве моем…» («Муза»)], «Прозерпине смертный мил» – то есть мифа об Афродите и Адонисе, ибо Прозерпина не имела смертного возлюбленного. Таким образом, стихотворение воплощает две формы существования: одна – Дочь с Матерью – являлась как ЖИЗНЬ (Весна – Лето), другая – Юная Дева с Супругом – как СМЕРТЬ (Осень – Зима). Как отмечалось в I главе исследования, ежегодный весенний приезд Е. А. в Царское Село олицетворял для лицеистов приход Весны (см. «Стансы» 1812 г. «Розе Евдокии»). Отъезд Е. А. осенью в Зимний Дворец [ «Уж нет ее, до сладостной весны Простился я с блаженством и душою» («Осеннее утро»)] – являл для Пушкина сход «Прозерпины» в Аид. (Ср. загадочную поэтику стихов «Гавриилиады» и «Онегина»: «В архивах Ада отыскал…», «О вы, разрозненные томы из библиотеки чертей»… Аллегории «Сна Татьяны» – «гибельный мосток через «Флегетон» и «умыкание» Татьяны к Евгению – «хозяину шалаша» – Ада: «И взорам адских привидений явилась Дева…» – представляют, по существу, похищение Девы-Прозерпины. То есть и «Татьяне», и «Прозерпине» брак несет смерть: «Первая песня предвещает смерть», комментирует Пушкин гаданье Татьяны на колечко, то есть на замужество, в примечаниях к V главе романа. Есть прекрасный рисунок Пушкина – профиль Елизаветы Алексеевны, склоненной под Бесом в Аду, сидящим в задумчивой позе.

Прочитаем другое письмо от 15 марта 1825 г. из Михайловского в Петербург.

«Брат Лев и брат Плетнев!

Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю мои новые и старые стихи… Только не подражайте изданию Батюшкова – марайте с плеча. Но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского. Эпиграфа не надо или из Андрея Шенье. Виньетку бы не худо, даже можно, даже нужно – даже ради Христа, сделайте имянно: Психея, которая задумалась над цветком (кстати, что прелестнее строфы Жуковского: «Он мнил, что вы с ним однородные» и следующей. Конца не люблю). Что если бы волшебная кисть Ф. Толстого… —

Нет! Слишком дорога

А ужасть как мила….

Впрочем это все наружность, иною прелестью пленяется… Бирюков человек просвещенный. Он и в грозное время был милостив и жалостлив…».

Комментируя письмо, биографы сочли возможным опустить выделенные Пушкиным моления о «Психее» и «волшебной кисти Ф. Толстого», иллюстратора поэмы Ф. Богдановича «Душенька», как недостойные внимания. Но именно в них и лежал ключ к разгадке Утаенной любви и «Посвящения» «Полтавы».

Итак, «Психея, задумавшаяся над цветком», Ф. Толстой, «Мотылек и цветы» Жуковского, «Опыты в стихах и прозе» К. Батюшкова, Бирюков – цензор южных поэм Пушкина, – вот те понятия и имена, которые нам надлежит «связывать и развязывать».

Начнем с «просвещенного» Бирюкова. Имя Бирюкова впервые упоминается Пушкиным в связи с «ночами» героини «Кавказского пленника» – Черкешенки.

В письме от 14 октября 1823 г. поэт пишет Вяземскому: «Зарезала меня цензура! Я не властен, я не должен сказать, я не смею сказать ей дней — выделяет курсивом Пушкин, – ночей, ночей, ради Христа ночей судьба на долю ей послала. То ли дело ночей, ибо днем она с ним не видалась – смотри поэму. Бирюков добрый малый, уговори его или я слягу». Стилистическое тождество писем несомненно: те же мольбы «ради Христа», «именно» ночей, надежды на Бирюкова.

Но кто «Она»? Почему Пушкин именно «Черкешенке» – не «властен», не «должен», не «смеет» сказать: «Не много радостных ей дней Судьба на долю ниспослала?» Очевидно речь идет не о героине поэмы, а о реальной женщине, страдающей каким-то недугом, с которой «списана» «Черкешенка», и потому решительное: «Иначе я слягу». (то есть как в лицее от «болезни любви»).

Что ж, по совету Пушкина «смотрим» первую часть «Кавказского пленника».

В рукописи, слева у начальных стихов поэмы:

В аулах, на своих порогах
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных набегах,
О ласках светлооких жен, —

Пушкин рисует мужской профиль, женский, в причудливом восточном тюрбане, ниже – фигуру полной женщины в широком одеянии. В прорезях своеобразного капюшона, как в маске, скрыты широко расставленные глаза. На следующем листе – статную фигуру черкеса с бородой.

Рисунки не комментированы.

Обратимся к «Русскому архиву» за 1867 год, к воспоминаниям фрейлины А. Архаровой. «…9 сентября 1817 г. в Аничковом дворце был бал-маскарад в честь венчания Александры Федоровны и вел. князя Николая, где Елизавета Алексеевна была особенно оживленной и восхитительно разыгрывала роль маски в белом наглухо скрытом домино, с подушкой под костюмом, скрывающей ее воздушную фигуру. Великий князь был одет Черкесом, с бородой, которую он потом снял, а Александра Федоровна была в костюме индийского принца».

Итак, маскарад в династии Романовых: первый мужской профиль и «Черкес» – Николай, Александра Федоровна в уборе «Лаллы Рук» («И в зале яркой и богатой, подобно лилии крылатой, колеблясь входит Лалла Рук», – читаем в восьмой песне «Онегина» описание бала), и – Елизавета Алексеевна…

Иными словами, герои «Кавказского пленника» обитают не на Кавказе, а в условной «Черкессии».

То есть налицо преемственность структуры произведений Ф. И. Клингера – автора «Золотого Петуха» и трагедии «Ориент». Трагедия поднимала волновавшие Клингера проблемы пределов царской власти, но чтобы скрыть, что они касаются тайн русской династии конца ХVIII века, Клингер перенес действие в античную Фракию.

«…Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного ТерекА», – сетует Пушкин в письме Гнедичу 24 марта 1821 г, – «Я поставил моего героя в однообразных равнинах». И далее Горчакову: (ноябрь, из Кишинева): «…Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести, но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d oewre», – то есть вне произведения. 30 ноября 1825 г. – то есть за две недели до 14 декабря – в письме Бестужеву Пушкин оставляет следующее «нота бене»: «И перед поэзией кавказской природы – поэма моя Голиковская проза», – то есть подобная известной книге Голикова «Деяния Петра Великого» – историческая проза «Записок» Пушкина о «деяниях» Александра I, но скрытая в единстве графического ряда поэмы и вышеприведенных текстов. Эта[25] страница «деяний» повествует, что «Черкесом», «заарканившим» Пленника, являлся вел. князь Николай, «…Через год, – заканчивает свои воспоминания А. Архарова, – «маскарад был повторен в Павловске». То есть в 1818 году, когда, «прискакав» в Петербург (Ура! В Россию скачет кочующий деспот… «Ноэль», 1818 г.), Александр I, окрестив первенца Николая, будущего Александра II, в тайном завещании передал престол брату и «в край далекий полетел с веселым призраком свободы»… Приведенные стихи поэмы звучали для современников поэта двояко: как известно, в 1818 г. Александр выехал на Юг России, «кочуя» по Бессарабии, подобно «Алеко», а в 1825 г. совершил свое последнее путешествие в Таганрог, под официальным предлогом лечения Елизаветы Алексеевны (отсюда: «Не много радостных ей дней Судьба на долю ниспослала»), а в действительности, спасаясь от «цареубийственного кинжала» Якушкина. «Конечно, поэму приличнее было бы назвать «Черкешенкой»», – соглашается Пушкин с мнением Горчакова, – «я об этом не подумал», – тем самым подтверждая, что истинно трагической фигурой была та, которой Пушкин «не должен», «не смеет» сказать: «Не много радостных ей дней судьба на долю ниспослала…». Как известно, в Пленнике Пушкин предопределил черты Онегина, о чем сообщает современникам автор в предисловии к первой главе романа: «Станут осуждать антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на «Кавказского пленника». Обратимся вновь к графическому ряду рукописей. В Кишиневской тетради среди плана «Песни о вещем Олеге», профилей Марата, Занда и других исторических лиц Пушкин рисует величественную фигуру женщины в зубчатой короне и в ферязи боярыни XVI века, у ног которой располагает портрет Карамзина. Тайнопись этой графической страницы исторического значения раскрывает письмо Карамзина 1820 г., где он пишет следующее Елизавете Алексеевне: «В 1590 году царица Ирина Федоровна Годунова была так одета: на голове корона о двенадцати зубцах, одежда широкая, бархатная до земли, на ногах сапожки из желтого или красного сафьяна…», – и подписывается так, как изобразил его Пушкин: «Повергает себя к Вашим стопам Историеограф». И далее приписывает: «А. Н. Оленин у меня был и с усердием все исполнит. Мы оба кладем перст на уста». (Вел. князь Николай Михайлович, «Императрица Елизавета Алексеевна». СПб. 1910, с. 665.) Таким образом, рисунок статной женщины представляет собою не княгиню «Ольгу», как считал А. Эфрос и его последователи, а портрет Елизаветы Алексеевны в маскарадном костюме Ирины Годуновой, которая, как известно, уговаривала Бориса отречься от царского венца!

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 50
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. В коментария нецензурная лексика и оскорбления ЗАПРЕЩЕНЫ! Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?