Таллин. Любовь и смерть в старом городе - Йосеф Кац

* * *

Всесоюзную известность песне о восторженной любви к жизни принесли в середине двадцатого столетия два исполнителя — разом, но по отдельности: одессит Марк Бернес и таллинец Георг Отс.

Между тем строчку: «…и вершина любви — это чудо великое, дети» — соплеменникам легендарного баритона услышать на родном языке было не суждено: при переводе на эстонский она была заменена предложением, лишенным даже намека на афористичность. Наверное — неслучайно. Красивые фразы Таллин во все времена ценил меньше, чем поступки: филигранность речи городу, всегда стремившемуся подчеркнуть свое суровое, мужское начало, казалась слишком женственной и сентиментальной.

Таллин любит своих детей по-мужски: сдержанно, но искренне. Всех без исключения — застывших изваяниями парковой скульптуры, резвящихся в декоре фасадов, побеждающих любые преграды в городских преданиях.

Что с того, если в реальной жизни это им не всегда и не во всем удается?! Родной город по-прежнему относится к ним с отческой любовью. И не без основания рассчитывает на взаимность с их стороны.

Ее нет. Совсем. Вот уже более семи столетий — ровно столько минуло с тех пор, как она навсегда покинула подлунный мир, сжатый для нее крепостными стенами еще молодого на тот момент города Ревеля.

Она и сама была молода — насколько, сказать не может никто: Средневековье, видевшее в земной жизни лишь пролог к жизни вечной, датам рождения уделяло куда как меньше внимания, чем датам смерти.

Нам практически ничего неизвестно о ее предках, родителях, сестрах, братьях, детях; несколько больше — о супруге. Нам неведомы черты ее характера, сильные его стороны, равно как и неизбежные слабости. Все, чем мы располагаем, — лишь силуэт, едва различимый на каменной плите, закрепленной на стене бывшей церкви доминиканского монастыря. А еще — относительно молодое таллинское предание. Звучащие в нем имена исторически достоверны. И это дарит надежду, что восемь столетий тому назад все обстояло именно так, как хочется верить современным таллинцам и гостям города.

* * *

Фольклор — даже если это и фольклор гидовский — стихия с широкой душой: если он кого и делает своими героями, то либо сильных мира сего, известных всякому школьнику, либо же — безвестных персонажей, действующих, как правило, анонимно.

Для того чтобы оказаться увековеченным легендой, «рядовому обывателю» — не знаменитому монарху и не полководцу или же, напротив, не обреченному на безымянность простолюдину — надо совершить нечто из ряда вон выходящее.

Ревельский ратман, а впоследствии и бургомистр Госсшлак Шотельмунд был, конечно, не совсем уж простым бюргером. Но имя себе в городском фольклоре он обеспечил не богатством и общественным положением, а любовью к супруге.

Поздно вступив в брак — да не по расчету, а по любви, Шотельмунд недолго был счастлив. Его возлюбленная жена, прекрасная Кунигунда, начала вдруг на глазах таять, словно зажженная свеча — даром, что была она моложе своего мужа.

Тщетно ратман жертвовал доминиканскому монастырю воск и ладан, тщетно раздавал милостыню нищим, толпящимся у монастырских ворот перед каждым воскресным богослужением. Неведомая болезнь мучительно точила Кунигунду изнутри.

До основания старейшей в городе аптеки — ратушной — оставалось добрых четыре десятилетия. Ученые монахи, знавшие толк в лечебных травах и снадобьях, только разводили руками — помочь Кунигунде и ее супругу они ничем не могли.

Наконец, поняв, что дни жизни супруги сочтены, ратман Шотельмунд начал беспокоиться о месте упокоения для своей возлюбленной. По обычаю тех лет знатных горожан хоронили под полом церквей — такое погребение считалось самым почетным.

Сраженный предчувствием неотвратимого, Шотельмунд явился к настоятелю Доминиканского монастыря с просьбой: позволить захоронить супругу после ее кончины у самого алтаря. А лик любимой — запечатлеть на каменной надгробной плите.

Визит ратмана сильно озадачил монастырского приора. Нет, в том, что жена столь щедрого жертвователя, как господин Шотельмунд, достойна погребения в самом подобающем месте, сомнений не было. Что же касается второй части просьбы…

Всю ночь настоятель не спал. Заглядывал в книги. Молился. Но изменить монастырскому уставу не посмел. Ратману он ответил отказом: никаких иных женских изображений, кроме девы Марии и святой, которой посвящена церковь, в храме быть не должно.

И тогда Шотельмунд решился на невиданную дерзость. «Если Всевышнему неугодно видеть среди молящихся ту, которая была среди них при жизни, быть может, он допустит под своды церковного здания хотя бы, ее тень?!» — бросил ратман в лицо настоятелю.

Тот лишь пожал плечами: про тень он как-то не подумал. Муж же тем временем послал за самым искусным в городе камнерезом. Когда тот явился, он попросил Кунигунду встать у оконного проема и, выхватив из очага уголь, очертил ее силуэт на полу.

Резчик по камню понял деликатную задачу: он лишь углубил угадываемые очертания женской фигуры почти невидимыми линиями — так, чтобы она и впрямь казалась не более чем тенью — мимолетной, ускользающей, невесомой.