В тени славы предков - Игорь Генералов

Больше Блуд не верил муромскому князю, но Старославу об этом не сказал.

Весна шла навстречу. Сугробы тяжелели, оседая, на полях появлялись первые голызины[57]. Как ни спешили, Сейм не успели перейти, пришлось ждать, пока не сойдёт лёд. В Киев добирались уже по раскисшим дорогам.

Юноша, наслушавшись былей, а скорее небылиц, про удалые походы в чужие земли, украшенные славой и богатырскими подвигами, мечтает стать воином. Он вытачивает себе деревянный меч, играет со сверстниками. В мечтах такого парня одаривает князь за отвагу, проявленную в битвах, и в родной веси его встречают с почётом, а старший соседский парубок, который давеча надавал тумаков и давно уже получил сдачи, с завистью смотрит из-за огорожи, боясь приблизиться к настоящему сильному кметю. Но во всех воинских небылицах нет многого: ни страшного стального звона боя, ни изнурительных трудностей походов, ни отрубленных рук и ног, когда бывший кметь становится для кого-то бесполезным лишним ртом…

Парней было шестеро от тринадцати до пятнадцати лет, Павша был самым юным — двенадцати годов. Первые три седмицы всех вместе вывезли в поле, где держали в шатре. Старшой, по имени Буяр, выдал стегачи с нашитыми железными бляхами, кожаные шелома, учебное оружие. Больше присматривался к парням — кто насколько силён, вынослив, как держится в седле и, главное, есть ли воинский норов бороться до последнего, переступая через боль и желание отступить. Почти сразу самый старший, пятнадцатилетний Горденя, державшийся особняком и поглядывавший свысока на соратников, сказал Буяру:

— Мой батька воин, и я кое-что умею!

Буяр отдал Гордене свою бронь, меч, посадил на своего же настоящего боевого коня, что взбрыкнул было, но Горденя умело его успокоил. Старшой показал на воткнутый в поле кол:

— Сруби. Если не можешь — лучше слезай.

Горденя, закусив губу, пустил коня в рысь. Буяр уже видел, что парень неправильно подвязал кольчугу и при замахе перед ударом она должна потянуть его вниз, перевесив. Что и случилось, едва Горденя замахнулся мечом. Парень поехал с седла и грянулся бы на всём скаку прямо под копыта, но, выпустив гарду меча, успел ухватиться за конскую гриву и выровняться. Конь, обрадованный, что не своя ноша его покидает, недовольно заплясал было, когда Горденя выправился в седле, но потом снова ровным ходом поскакал обратно. Буяр вполсилы врезал ему по уху под заливистый смех молодых соратников так, что парень едва устоял на ногах:

— Ещё раз меч потеряешь, уедешь домой коровам под хвост заглядывать…

Потом их раскидали по дружинам: кто-то попал к вятшим боярам, Павша с Горденей — в княжескую молодечную[58]. Горденя пытался сблизиться с кметями, пытался зубоскалить, вести себя как равный, но ему быстро указали его место. И начались для молодых кметей бесконечные сторожи в городе да ратные учения, но и в дружинной избе покою не давали — то дров принеси, то за водой сбегай, пока остальные играют в тавлеи[59]или режутся в зернь[60].

Просвет наступил в начале зимы, когда заговорили о посольстве в цесарство на какой-то большой сейм. В молодечной только и было разговоров — кого оставят, а кто пойдёт не на рать, а чужие земли смотреть. Павша оказался в числе посольства Люта Свенельда, впрочем, не без хлопот воеводы Блуда, который перед уходом к вятичам попросил Лютомира об услуге.

Суетные сборы были в новинку для Павши: постоянно таскали какие-то кули, запрягали-распрягали лошадей. Посольство было важное, и все будто с цепи сорвались: набольшие с самого утра начинали орать на кметей. У Павши в голове звенело от затрещин старшого то за нерасторопность, то за нечищенное оружие, то за не вовремя выведенного коня. Но всё равно не покидало ощущение праздника. В день отъезда подняли всех ещё затемно. С вечера всё увязано в торока, и похмельные после братчины кмети валили тюки в возы, подтягивали подпруги, перешучиваясь, лезли в сёдла. И потянулся день за днём подмёрзшей от мороза землёй, постепенно заваливаемой снегом.

Прошли земли волынян, переходя мелкие замёрзшие реки. Там, за речкой Сан, начинались земли ляхов: вислян, серадзян, мазовшан и самых многочисленных полян, через столицу которых Гнездно и должен был пройти русский посольский поезд. Дорогою Лютомиру Свенельду Туровид из славного русского рода Искусеви рассказывал про Священную Римскую империю Оттона. Лют, дабы на предстоящем съезде «государей всех земель» в Кведлинбурге понимать, о чём там говорят, запоминал, кто такие и чем владеют герцоги, маркграфы, пфальцграфы и бургграфы, кто такие и чем друг от друга отличаются епископы, архиепископы и аббаты, об их сложных для русского понимания отношениях друг с другом и королём. Чем больше Лют слушал Туровида про Оттона, тем больше поражался, как может человек за свою жизнь сделать такое множество великих свершений. Невольно набольшего посла охватывал уважительный трепет, как некогда перед княгиней Ольгой.

Двадцатичетырёхлетнему Оттону досталась раздираемая внутренними распрями княжат-герцогов, разоряемая постоянными набегами варягов, славян и угров страна. После долгой, изнурительной и кровавой борьбы за укрепление своей власти королю удалось одолеть мятежных герцогов. С внешними врагами он боролся жестоко всю жизнь. Угров Оттон навсегда отбил от своих границ почти двадцать лет назад. Тогда стремительная угорская конница почти одолела германцев, зайдя в тылы и захватив обоз, и только упорство и доблесть кованой комонной[61]рати переломили угорскую силу. Немцы гнали отступающих несколько дней, истребив почти до последнего человека. В этом же 955 году в битве при Регнице Оттон одолел вендов, приказав перебить все семь сотен пленных. Не став ждать, пока, словно разъярённый тур, Оттон прыгнет к его границам, ляшский князь Мешко принял христианство из рук папы римского, чтобы спасти страну от его войск. На северных границах прекратили лезть датчане. Страх перед войсками Оттона был настолько велик, что рать мятежного вассала Бернгара, притеснявшего папу, разбежалась в разные стороны от одних только слухов о приближении немцев к Риму.

Неутомим был Оттон и во внутренней политике. Смещал и ставил новых правителей в волостях-марках, тонко чувствуя настроения, вершил суды и тяжбы. Все соседние народы платили Оттону дань, а высокомерная и могущественная Византия не погнушалась отдать в жёны его сыну племянницу императора Иоанна Цимисхия Феофано.

За разговорами проходили дни. Низкие дома кметов, солтысов[62]и войтов сменяли друг друга. Ляхи принимали русских довольно радушно, набивая гостями убогие лачуги, не пугаясь конных оружных людей. Не столько воля, сколько немецкая угроза заставила объединиться эту болотистую, полную глухими лесами землю под рукой старшего из рода Пястов. Здесь жутко не любили немцев, заставивших князя Мешко разрушить храмы Световиту и спрятаться в леса, украшенные могучими дубами, в дуплах которых мог запросто поместиться всадник с конём. Под этими дубами вершили суд местные княжата, ходившие под рукой великого князя, или, как всё чаще его называли, короля.