Бесконечные дни - Себастьян Барри

Копать ямы для девятнадцати человек в земле, сроду не паханной, – тяжелый труд. Но тела уже разбухают, а у нас нет телег, чтобы отвезти их домой. Мы собрали все вигвамы, все барахло, свалили в кучу и подожгли разом. Лайдж Маган сказал: хорошо бы индейцы увидели дым и прибежали обратно спасать свои отрепья. Он сказал, что лучше всего – похоронить наших, а потом броситься в погоню за убийцами. Перебить их всех до единого, для разнообразия. Я подумал, но не сказал, что у нас нету для этого припасов и еще у нас на руках Калеб Бут. До индейцев может быть целый день пути, и, более того, кавалерия ни за что не найдет индейцев просто так: они хитрей волков. Лайджу это тоже известно, но он продолжает распространяться о том, как нам хорошо бы поступить. Рассказывает, что́, по его мнению, мы сможем сделать с индейцами, когда найдем их. Похоже, у него богатые планы. Сержант, скорее всего, слышит, но стоит сейчас один поодаль, за вигвамами. Трава так опалена солнцем, что кажется голубой, и сверкает, как голубые лезвия, рядом со старыми сапогами сержанта. Он стоит к нам спиной и ничего не отвечает Лайджу. Лайдж качает головой и продолжает копать. Старлинг Карлтон побагровел лицом и дышит тяжело, как старый пес, но все так же работает лопатой. Вбивает ее ногой в землю и откидывает комья. Говорят, Старлинг Карлтон в свое время противу закона убивал людей, но точно никто не знает. Иные говорят, он был ловцом детей, ловил индейских детей и продавал в рабство в Калифорнию. Он точно может дать раза, если на него косо посмотришь. С ним надо поступать осторожно. Он не сердится, проиграв в карты, и порой добродушен, но не стоит вызнавать, что его злит, – это может оказаться последнее, что ты вызнаешь в своей жизни. Ни один человек на земле не скажет, что Карлтон учтив. Как он таскает свою огромную тушу, особенно на такой работе, – загадка. Он вроде бы ест не больше других, но при этом все время потеет, как срезанный кактус. Вот и сейчас пот струится по лицу Карлтона, и он стирает его грязными руками. Он копает едва ли не лучше Джона Коула, у него явная сноровка к этому делу, и когда смотришь на него, душа радуется, хоть мы и скорбим. Мы не знаем, что делать с мертвыми индейцами, и оставляем их так. Вдруг сержант подходит к ним и отрезает носы: хрен им, а не великие охотничьи угодья на небе, говорит он. Носы он зашвыривает подальше в прерию, словно боится, что покойники встанут и приставят их обратно. Наших парней он обшаривает, забирает у них бумаги и маленькие карманные Библии и все такое. Чтобы отправить женам и матерям. Мы продолжаем копать, потом почтительно опускаем трупы в ямы, покрываем слоем земли; вот уже каждый укрыт холмиком из той же земли, словно периной в дорогом отеле. Сержант, отвечая велению минуты, произносит несколько подобающих слов, велит нам садиться в седла, и Лайдж сажает Калеба Бута позади себя, потому что его мерин самый сильный. И мы едем прочь. Не оглядываясь.

В казармах висит плакат, на котором написано, что Поймал-Коня-Первым и его племя – преступники в розыске. Сержант самолично прибил этот плакат. Приказ подписал полковник. Ужас и горе от этого не исчезают, но к ним добавляется третий брат – жажда мести. Как пиво, в которое добавили виски. Разведчики-поуни в конце концов возвращаются, но не могут нормально объяснить, почему оставили отряд, полковник объявляет их дезертирами, и их расстреливают. Майор этим недоволен и говорит, что разведчики – не солдаты, их расстреливать нельзя. Но, кроме известного и полезного слова «нахвах», означающего «здравствуйте», никто из нас не знает языка поуни, а в языке знаков нет таких понятий. Индейцы недоумевают, удивлены и оскорблены, что их собираются расстрелять, но, должен сказать, по пути к стенке держатся весьма достойно. На войне ничего не добьешься, если не наказывать виновных, говорит сержант со свирепым лицом, и никто ему не перечит. Джон Коул шепчет мне на ухо, что сержант часто не прав, но время от времени бывает прав, и сейчас как раз такой случай. Наверно, я согласен с Джоном Коулом. Потом мы напиваемся, и сержант весь вечер держится за брюхо, и потом в голове все стирается до того момента, как просыпаешься ясным солнечным утром с желанием поссать, и тут память разом возвращается, погребая тебя под обвалом, и сердце скулит, как щенок.

Но хотя бы Калеб Бут выздоравливает в лазарете – может, благодаря своей невинной вере в незыблемость жизни, черт бы ее побрал.

Но я вспоминаю в особенности Натана Ноланда, который был приятелем мне и Джону Коулу. Помню, как Джон Коул положил рядом с ним в могилу какую-то ветку и назвал ее «волкоборец», но я сказал, что это обыкновенный паршивый люпин, ты что, цветов никогда не видел? Он сказал, что вырос на ферме и разбирается в цветах получше моего, но сейчас мы в чужой земле и здесь все называется по-другому. По его словам, в Новой Англии этот самый волкоборец используют как яд, чтобы травить пойманных волков. Его надо растолочь и дать волку вместе с мясом. Я сказал, что он может толочь эту штуку сколько душе угодно и попробовать травить ею волков, но волк его просто покусает, потому что это обыкновенный люпин. Тогда Джон Коул засмеялся. Мы очень сильно скорбели по Натану Ноланду, и я был рад, что цветок лежит у его окровавленного лица, как бы он там ни назывался – люпин, волкоборец или еще как-нибудь. Цветок казался струйкой фиолетового дыма, и рядом с ней страшное разбухшее лицо Натана почему-то становилось не таким страшным. Джон Коул закрыл глаза, нам было очень жаль видеть кончину Натана.

Опять вернулась ужасная зима, и мы законопатились в форте, надеясь, что наши тела восстанут по весне, как медведи из берлоги. У перезимовавших солдат всегда бывают такие красные слезящиеся глазки, как у пьяниц. А кожа бледная, из-за плохой еды. Бесконечные ярды сушеного мяса из длинных погребов, и, может, недолго картошка из Нью-Йорка и Мэна, ее привозят в огромных фургонах, и даже апельсины из Калифорнии, с противоположной стороны. Но по большей части – такая дрянь, что ее и собаки есть не станут, разве что с крайней голодухи. Но индейцы в это время тоже залегают куда-то, и одному Богу известно, как им хватает припасов с осени до весны, потому что индеец сроду не умеет планировать. Есть у него куча еды – он ее разом съедает. Есть бочонок виски – разом выпивает. И падает пьяный, что твой шмель, обожравшийся пыльцы. Мы надеемся, что Поймал-Коня-Первым сейчас чувствует тот же убийственный голод, что и мы. Только разбухшее брюхо сержанта, как у девки, беременной на шестом месяце, никуда не девается, и, конечно, Старлинг Карлтон не теряет в весе ни унции. Форт кишит другими индейцами, они сидят на крышах, как императоры, а их женщины ложатся под солдат. У солдат уды красные, а что там у скво – одному Богу известно. А те солдаты, которым даже на скво денег не хватает, ложатся с другими солдатами, к еще большему осквернению ихнего хозяйства. Но об этом лучше не думать. Майор учредил индейскую школу для шмыгающих по форту детишек и для потомства солдат, которые взяли себе индейских жен. Дешевые шулера, торговцы-лоточники, гробовщики, продавцы противоядий от змеиных укусов, целители-чудотворцы, ополченцы-дружинники, посредники-на-все-руки и прочие кандидаты на звание худшего отброса человечества сваливают на восток, как только столбик в термометре падает. Сам майор уехал на восток практически в одиночестве – всего с десятью солдатами, – потому что, как стало известно, собирается жениться на одной бостонской красавице; так утверждает Лайдж Маган, хотя откуда он это узнал, мы понятия не имеем, разве прочитал в какой-нибудь древней газете из тех, что доползают до нас вместе с переселенцами. Горнисты и барабанщики провожали майора с музыкой, и мы прокричали ему на счастье троекратное «ура». Переселенцев в форте много, они тоже откусывают от нашего пайка, а сколько из них решило вернуться на восток – не знаю, но почти все они побывали в Калифорнии либо Орегоне, ничего хорошего там не нашли и поплелись обратно, но успели добраться только до нашего форта, как ударила зима. Видно, земля обетованная не так уж хороша, если посмотреть поближе. Сделать что-то из ничего нелегко, сам Господь это подтвердит. Я, снайпер Лайдж Маган, восставший из мертвых Калеб Бут, Старлинг Карлтон и красавчик Джон Коул – мы промеж себя вроде как понимали, что мы особенные друзья, касательно игры в карты среди всего прочего. Мы подозревали, что Старлинг, все такая же гора жиру, в самое тяжелое зимнее время, когда мы и крыс ели с радостью, плутовал против себя. Ну или вдруг разучился играть, одно из двух. Но как бы там ни было, наша отдельная экономика жила себе, и жалкие гроши и цацки кочевали из одного кармана в другой и обратно, и та зима помнится мне прежде всего оглушительным смехом. Мы были лучшими друзьями, потому что вместе видели бойню. Калеб среди солдат считался едва ли не святым. Человек, прошедший убийство и всякие ужасы, – особенный; на него все смотрят, когда он проходит мимо, и судачат: вот идет Калеб Бут, везунчик. Всякий хочет сражаться рядом с везунчиком; при виде его чувствуешь, что мир полон загадок и чудес, а без этого чувства человеку нельзя. Это больше тебя, больше всей грязи и крови, которые ты перевидал. Чувствуешь, что, может быть, где-то там есть Господь и Он присматривает за тобой. Солдаты – грубые люди; наверно, обычному священнику от нас мало радости. Но даже у нас в душе есть то, что нам дорого. Истории, которые всю дорогу рассказывают другие истории. То, что нельзя прямо вот так увидеть и показать на него пальцем. Каждый когда-нибудь задавался вопросом, зачем он живет на земле и какая в этом может быть цель. Когда мы увидели, как Калеб Бут вернулся обратно с того света, после смертельной раны, где-то там к незнанию примешивалось знание. Я не говорю, что мы что-то определенное узнали. Я не говорю, что Старлинг Карлтон, или Лайдж Маган, или кто-нибудь другой вскочил со стула и заявил, что он что-то знает. Я этого не говорю.