Дьявол среди людей. Подробности жизни Никиты Воронцова (сборник) - Борис Стругацкий

Грипа рассказывала с увлечением и злорадством, даже в лицах показывала, и невдомек ей было тогда, кто такой этот Ким Сергеевич, героически выступивший против ненавистного Нужника, и что магазин тетки Дуси помещается в том самом доме, куда в незапамятные времена Ким пригласил меня на свое новоселье. В заключение Грипа, светясь от счастья, сообщила, что было у нее намерение подать на Нужника в милицию за хулиганство, пусть бы сколько там суток в кутузке поманежился, да видать, сам Бог за подлеца взялся, наказал на месте, а милиция перед Богом что? Тьфу! И растереть… А таким смелым и справедливым людям, как этот Ким Сергеевич, надо ноги мыть и воду пить…

Когда мы с Моисеем Наумовичем удалились в ординаторскую и закурили, я сказал:

– А вот интересно, будет ли теперь Нужник появляться на улицах и лаять?

Моисей Наумович посмотрел на меня печально и строго.

– Плохая шутка, Алексей Андреевич, – проговорил он. – Не ожидал от вас…

Я устыдился.

Скоро выяснилось, что шутка моя и вправду была не очень.

В один сумеречный вьюжный день меня позвали в приемное. «Персонально вас просят, Алексей Андреевич», – сказала сестра. И кто же поднялся мне навстречу, когда я вошел? Ким Сергеевич Волошин собственной персоной, во всей своей безволосой и одноглазой красе, совсем как полтора десятка лет назад, только сильно постаревший и очень прилично одетый. Желтый тулуп, огромная мохнатая шапка совершенно кавказского вида и еще что-то меховое и шерстяное кучей лежало на скамейке. Широко улыбаясь, он протянул мне руку и произнес своим сипловатым баском:

– Привет, Лешка. Вот, пневмония у нее. Клади к себе и лечи.

Только тогда я заметил сидящую тут же в полукреслице женщину. Была она тщедушна, маленького роста, и даже под толстым свитером угадывалось, что локти и плечи у нее угловатенькие, а ноги, утопавшие в широких голенищах валенок, казались тонкими и едва ли не безмускульными. Личико у нее тоже было маленькое, и на скулах горели пятнышки нездорового румянца.

– Это моя жена, – сказал Ким, уже не улыбаясь. – Светлова Людмила Семеновна. Ты уж как-нибудь… Режим максимального благоприятствования… по старому знакомству.

– Будь спокоен, – сухо отозвался я.

Не потому сухо, что не видел никаких оснований создавать жене Кима особенный режим, а чтобы скрыть замешательство. Как сказал бы классик, мозг мой будто мгновенно взболтали ложкой. Старый хрен, а туда же, она вдвое его моложе… Не то. Ким и женитьба – это несовместимо, несуразно, из ряда вон… Но мне-то какое дело? Но вот обширный желтый тулуп на скамье, невероятных размеров шапка… собачки… Нужник… Режим благоприятствования? Да ради бога!

Я велел Киму дожидаться меня, а сам отправился создавать режим. Создал. С подачи нашей Грипы, которая тут же прониклась к Люсе неизъяснимой нежностью (еще бы, жена смелого и справедливого, которого она моментально вычислила по описанию тетки Дуси), новая пациентка была помещена в удобный трехместный бокс по соседству со спецбоксом для начальства.

Неисповедимы пути судеб наших. Неисповедимы, но это не значит, что они не определены кем-то заранее. Как раз в те дни в спецбоксе для начальства страдал от радикулита сам заместитель председателя горисполкома Барашкин Рудольф Тимофеевич. Вперся-таки он со своим радикулитом ко мне в терапию, а лучше было бы ему по принадлежности лежать в неврологии, пусть и тесновато там, и пованивает…

Когда все устроилось, я пригласил Кима в ординаторскую покурить и покалякать по душам, а заодно заполнить историю болезни. На этот раз Ким говорил много и охотно. Когда я сообщил ему, что случай банальный и есть надежда вернуть ему жену недели через три-четыре, он вздохнул и сказал:

– Жалость какая. Хотели расписаться перед Новым годом, а теперь не успеть…

Вышла она, как и он, из детдома, было ей двадцать три года, служила кассиршей в кинотеатре «Восход», заведении паршивеньком, патронируемом по преимуществу пэтэушниками, солдатней из стройбата и прочей шпаной. И угораздило ее в восемнадцать лет сойтись с бывшим одноклассником. Понесла, как водится, а тут Родина призвала его в ряды. Собрались было в загс, но бешено воспротивились родители. Он клятвенно пообещал ей жениться, как только вернется, и отбыл. Своевременно она родила дочку. Сунулась было к его родителям, но была отвергнута с брезгливым негодованием. Тогда она поселилась у какой-то старушенции, которая не то что в лавку сходить или печку истопить – до ветру выйти не всегда могла. Ну, кое-как жили втроем, старуха, молодуха и младенец. Старухина пенсия тридцать пять, да ее зарплата шестьдесят, да старуха еще маленько вязала, а молодуха продавала на базарчике… Были черные минутки, подумывала она дочку в заведение сдать, но каждый раз себя останавливала: суженый вернется, спросит, куда, дескать, дочку подевала?..

И вернулся суженый в цинковом гробу из Афганистана. Черт знает почему, но родители героя в несчастье этом обвинили ее, прогнали с ребенком с похорон и наказали впредь на глаза не попадаться. Ну, она больше и не попадалась. И то сказать, доказательств нет, в паспорте шаром покати, а щенков любая лахудра сколь хошь наплодить может, чтобы с родных средства тягать…

Было тревожно и грустно слушать эту повесть, но еще более тревожно и интересно было мне смотреть на Кима, такого необычно разговорчивого и откровенного. Голос у него то и дело ломался и менял тембр, время от времени он словно бы сглатывал всухую и раза три или четыре доставал чистенький платок и промакивал свой единственный глаз. Потом он замолчал. Я подождал немного и спросил:

– Она теперь у тебя живет?

– Конечно. И она, и девочка. На той неделе перевез. Так что теперь я сразу и муж, и отец.

Лицо его вдруг омрачилось, резко определились складки по бокам тонкогубого рта.

– Ты что? – спросил я. Почему-то мне сделалось тяжело.

– Дочка, – проговорил он. – Тася. Глухонемая она.

А теперь пора вернуться к упоминавшемуся выше заместителю председателя горисполкома Рудольфу Тимофеевичу Барашкину, влезшему со своим радикулитом в мой бокс для власть имущих.

Был он отпетым невеждой (образование, как говорится, ЦПУ плюс ВПШ), но и те жалкие крохи знаний, что чудом удержались в его черепе, ухитрялся весьма ловко приспосабливать к своим нуждам насущным. Ей-богу, своими ушами довелось услышать. На заре его туманной юности некий энтузиаст-педагог сумел заставить его заучить известные жалобно-горделивые строки: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Из строк этих Барашкин сделал такой вывод. Раз авторитетные люди считают, что для понимания России ум не нужен, значит, так оно и есть, а нужен ум для того, чтобы понять, где и что в России плохо лежит, измерить это аршином не общим, а своим собственным, и пользоваться соответственно.