Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская

— Что я должен знать?

Маликульмульк помолчал, глядя на опустевшую тарелку. Остался один запах… Нужно ли было говорить Гринделю, что Голицын велел разузнать о вражде аптекарей с Семеном Лелюхиным и его наследниками? Давид Иероним тут же поймет, что герр Крылов, еще даже не собрав сведений, заранее стал на сторону русских купцов. И что из сего выйдет? Охлаждение приятельства — и ничего более…

Был бы здесь Паррот! Вот кому Маликульмульк мог бы все объяснить, невзирая на несносный нрав физика. Да, Парроту не нравится, что журналист, драматург и философ становится компаньоном знатной особы и кормится с барского стола. Еще менее ему нравится, что философа назначают начальником генерал-губернаторской канцелярии, не сообразуясь с его способностями и нравом. Видимо, чтобы угодить Парроту, Маликульмульку следовало бы подать в отставку и определиться преподавать словесность в Екатерининскую школу.

Паррот… он бы сумел сегодня защитить Давида Иеронима от дурака-доктора и настоять на правильном лечении старого Илиша… ведь наверняка и в анатомическом театре Гриндель наслушался всяких неприятных слов…

— Послушайте, Давид Иероним, не собирается ли в Ригу Паррот? — вдруг спросил Маликульмульк.

— Нет. Он вам нужен?

— Нет… хотя, пожалуй, да, нужен… впрочем, я не уверен…

— Мне написать в Дерпт?

— А вы не переписываетесь?

— Переписываемся, конечно, как раз вчера я отправил ему коротенькое письмо.

Маликульмульк сделал знак кельнеру — он понял, что без третьей порции сосисок не обойдется.

— Не боитесь есть на ночь столько жирного? — спросил Гриндель.

— Я привык. Вот что… можете ли вы исполнить мою просьбу, не задавая никаких вопросов, просто — исполнить? Потому что я прошу, и это — главный аргумент?

— Могу, если это в пределах моих возможностей.

— Любезный Давид Иероним, я прошу вас в ближайшие дни позаботиться о герре Струве… ни о чем не спрашивайте, ради Бога! Просто сделайте так, чтобы он ни на минуту не оставался в аптеке один! Как несчастный Илиш!

— По-вашему, и ему грозит опасность?

Маликульмульк вздохнул. Нужно было все же хоть что-то объяснить.

— Из столицы пришло очередное послание. Князь хочет узнать, как начался спор из-за рижского бальзама. Начало сей запутанной истории знают только старые аптекари. Вон Илиш непременно знал…

— Кому-то не хочется, чтобы князь выяснил правду об этом деле? — догадался Гриндель. — Но тогда это могут быть только Лелюхины! И имейте в виду — на их фабрике изготовить синильную кислоту так же просто, как в моей лаборатории!

— Я не знаю, — тихо ответил Маликульмульк. — Я не знаю, кто бы это мог быть. Ясно только, что эта смерть связана с вашим чертовым бальзамом, будь он неладен! И не говорите мне больше ничего об этом! Я не труслив, я Тайной экспедиции не боялся, самого Шешковского не боялся! Писал, что хотел! Думаете, меня не предупреждали? Издавал, что хотел! Сатиры мои не знали чинов и титулов!.. А тут — яд, гнусная интрига и яд… это у меня вызывает отвращение, отвращение и страх… я не знаю, как еще объяснить…

— Вас слушают, — прошептал Гриндель, взглядом указав на соседний стол, где во время страстной речи философа все приумолкли.

— Бог с ними. Здесь нет лавровишневой воды?

— На что вам?

— Со мной случается… я вдруг испытываю страх, а тут, при мысли о яде, о той пенистой слизи во рту…

Он вскочил и выбежал — прямиком на улицу… успел…

Эта странная и стыдная особенность его тела была ему ненавистна. Он взращивал в себе смелость, чтобы тело наконец смирилось и образумилось. Иногда получалось. Сейчас — почти получилось.

Снег, летевший большими мягкими хлопьями, покрывал его спину, грудь, живот. Он стоял неподвижно — это ли был холод для человека, который мог голышом искупаться в проруби?

Он забылся и понемногу превращался в белый монумент Косолапому Жанно — философ признает лишь те памятники, которые изготовляют в типографии, а Косолапый Жанно, глыба плоти, должен получить соответствующую каменную глыбу, хотя бы воображаемую…

Сказывали, какой-то король, чтобы не отравили, пил только воду, которую набирал из ручья, и только яйца, которые варил всмятку. Забавно было бы — вода и яйца, вода и яйца… Так, пожалуй, и обдуришь злодея.

Вот только откуда злодей знал, что князь и начальник его канцелярии будут искать правды у старых аптекарей?

Подчиненные, видя, что начальник не в духе, положили прямо посреди стола стопку конвертов с печатями, а полученные с утра депеши — чуть сбоку. Не может в Риге быть таких новостей, опоздание которых смерти подобно. Государь молод и здоров, войны нет и, кажется, не предвидится, зима — в порту тихо, так пусть уж Иван Андреич побалуется. Это и впрямь успокаивает — медленно, тонким лезвийцем, отделяешь сургучную лепешку от плотной бумаги, следя, чтобы она не треснула, и перед тобой образуется разноцветная кучка: больше всего красных печатей, попадаются и карминные — это зависит от добавки в сургуч киновари; зеленые, когда подмешана ярь-медянка, и черные, когда подмешана простая сажа.

Он и баловался — заняв руки несложным и кропотливым делом, перебирал в голове все, что знал о вражде аптекарей с Лелюхиным. Хорошо бы полицейские сыщики опросили соседей Илиша — может, кто и заметил убийцу, входящего в Зеленую аптеку. Этот убийца — из тех покупателей, ради которых и был заведен большой серебряный кофейник. Он — рижанин, Илиш знал его не первый день. Он — немолодой рижанин, бюргер, ему есть что терять, если явится на свет какая-то подробность чуть ли не сорокалетней давности.

Что же тогда произошло? И кто это может знать? Даже иначе нужно поставить вопрос: кто из старых аптекарей согласится говорить о тех временах и событиях? Герр Струве — почти приятель, а прочие — чужие. Может, стоит еще раз побеседовать со Струве, авось чего нового вспомнит? Или он чересчур огорчен и напуган смертью Илиша?

Вся надежда на полицию…

Потом Маликульмулька позвал к себе в кабинет Голицын.

— Ну, приступим, что ли? — спросил он.

На подоконнике стояла корзинка с бутылками, которых Маликульмульк набрал вчера во всех аптеках.

— Во что разливать прикажете, ваше сиятельство?

— Во что?.. А сбегай-ка ты, братец, в буфетную. Сколько там бутылок?

— Семь, ваше сиятельство.

— Четырнадцать чарок возьмешь… Сам нести не вздумай, на то у нас люди есть!

Четырнадцать чарок были доставлены в кабинет, выстроились на столе попарно, и тут князь с философом вспомнили, что недостает главного — лелюхинских бальзамов для сравнения.

— Они у княгини в кабинете, — подумав, сказал Голицын. — Она их вчера забрала на случай, если придется кого-то пользовать от простуды. Отправляйся-ка, братец, и возвращайся с добычей.