Аркан для букмекера - Александр Савельев

— Каким образом вы собираетесь содействовать?

— Обеспечим крышу.

— В этом мы не нуждаемся. Крыша у нас не протекает. Из какой вы конторы? «Икопал»? «Ондулин»? Могу поспрашивать у знакомых.

— Рэкет. Так тебе будет понятней? Из ближнего зарубежья.

— С этого нужно было начинать. А то говорите загадками. Значит, из ближнего зарубежья? А может быть, из дальнего Подмосковья?

— Хотя бы. Думаешь, от этого тебе будет легче?

— Из Заречинского поселка?

На том конце провода вышла заминка.

— Что вы умолкли? Попал в точку?

По-прежнему тишина.

— Подождите, не кладите трубку. У меня к вам деловое предложение.

— Что за предложение?

— Разговор уже не телефонный. Могу предложить вариант. Если сам не можешь решать, дай трубку тому, кто может.

— Ты говори, говори.

— Значит, ты — Боря Резаный. Если есть интерес и люди, можем встретиться. Скажи, где и когда.

— Надо подумать. Позвоню завтра в это же время. Если задумал какую-то подлость, знай: тебе же и отрыгнется.

— Правильно.

Всегда надо думать, прежде чем затевать дело. План дерзкого предприятия родился внезапно. Моментально взвесив все «за» и «против», Игорь Николаевич остался доволен. Если все получится так, как задумал, то можно будет вплотную заняться Решетниковым.

«Володька задаром работать не станет. Потребует деньги вперед. И принесет мне их этот щенок».

Кривцову, привыкшему загребать жар чужими руками, даже нравилось рисковать. Он неплохо разбирался в психологии нынешних крутых молокососов и играючи балансировал на острие ножа, имея такую надежную подстраховку, как уголовный розыск. Задумав же въехать в рай на горбу Синебродова, он, еще не сознавая этого, приблизился к опасной черте, за которой существовал неизвестный и чуждый ему мир, где таким, как он, места нет или в лучшем случае — возле параши.

Собираясь предложить другу детства поработать за хорошие деньги, Кривцов безоговорочно верил тому, что все люди одинаково падки на поживу, и даже не подозревал, к каким ужасающим последствиям приведет это непростительное роковое заблуждение. Наверняка зная, чем дышит Володька, какими глазами смотрит на мир, Игорь Николаевич не поступил бы так опрометчиво.

Анализ крови, взятый у лошадей, вызвавших подозрение директора ипподрома, дал неожиданный результат. Количество адреналина у пятого номера, сделавшего проскачку на выходе из последнего поворота, значительно превышало этот же показатель у другой лошади, засбоившей недалеко от финишной черты.

Ольховцева тщательно осмотрела лошадей, обратив особое внимание на наиболее чувствительные участки тела: пах и низ живота. Никаких видимых отметин, свидетельствующих о воздействии извне, она не обнаружила.

Ничего необычного она не увидела и на видеозаписи заезда. Некоторые сомнения вызвало поведение наездника, ехавшего рядом со вторым номером в момент сбоя, но пленка не зафиксировала доказательства чего-то недозволенного в его поведении, лишь позволила предположить такое.

Присутствие Ольховцевой на ипподроме не ограничилось ни одним днем, ни даже неделей. Ее видели на хоздворе, проминочных и призовых дорожках, в тренотделениях и административном здании с неизменным кейсом, в котором находилась аппаратура, позволяющая проводить более тонкие анализы, чем оборудование ветеринарной лаборатории. Общительная, доброжелательная женщина без особых усилий расположила к себе подавляющее большинство работников ипподрома, к ней вскоре привыкли и воспринимали как нечто само собой разумеющееся.

Не осталась она без внимания и ипподромного жулья. Так как ее интересы не расходились с интересами ипподромного босса, что он выяснил в первый же день, препятствий в работе ей не чинили, но постоянно держали под наблюдением.

Поговорить с Синебродовым Ольховцевой никак не удавалось. И хотя она появлялась в доме Градолюбовой довольно часто, застать его никак не могла. Школьная подруга объясняла это тем, что в последнее время у Владимира появились дела, о которых он не хотел распространяться. В голосе подруги Ольховцева уловила тревогу, опасение, как бы с ним снова не случилось того, что уже произошло когда-то давным-давно. Володька куда-то исчез. Лишь значительно позже они узнали, куда именно.

Его арестовали за месяц до выпускных экзаменов, арестовали по подозрению в квартирной краже. И хотя прямых улик не было, осудили на три года исправительно-трудовых лагерей.

Воровать Володька стал не ради денег — увлекла романтика воровской жизни. Нравилось сорить деньгами, шиковать перед девчонками, но главное заключалось в том, что, преступая закон, он выражал этим презрение к лицемерной благопристойности общества, трусливой терпимости обывателей. Ребячество? Игра в казаки-разбойники? Возможно, но по правилам взрослых. Конечно, подруги даже не подозревали об этой второй, тщательно скрываемой от посторонних глаз жизни Синебродова.

Специальных институтов, где готовят воров в законе, пока не открыли. Не было таковых и в то время. Это звание подтверждается не дипломом, не бумажкой с печатью, а определенным складом характера, образом жизни, выбранным добровольно раз и навсегда, жизни, в которой стойкость перед невзгодами, готовность к физическим и душевным страданиям имеют первостепенное значение.

В тюрьме Володька оказался перед выбором: или его топчут, причем даже те, кто не годится ему в подметки, или он имеет право голоса. Он выбрал второе, хотя отлично понимал, что за эту привилегию придется платить дорогой ценой: здоровьем, более строгим режимом содержания, а то и самой жизнью.

Воспитатели в корпусе для малолетних преступников, где Володька находился во время следствия, сочли его чересчур ранним, развитым не по возрасту и потому опасным для малолеток. После суда его посадили в камеру к взрослым, хотя ему еще не исполнилось восемнадцати лет. Там на него обратили внимание двое залетных воров — Шнобель и Сибиряк, уже достаточно известных в воровском мире. Пацан понравился им прямотой, умением ладить с людьми, мальчишеской восторженностью, но особенно — проницательным не по годам, цепким умом и чувством собственного достоинства.

В лагерях жилось трудно: голод, каторжный труд, резня, произвол администрации. Множество мастей — сообществ заключенных, каждое со своей верой, осложняло и без того нелегкую жизнь.

Большинство заключенных стремилось в воровские зоны, места заключения, где верховодили воры. И хотя их там половинили — облагали данью и заставляли подчиняться суровым воровским законам, все внутренние конфликты воры разрешали в строгом соответствии с неписаными лагерными правилами, а значит, по справедливости. Там не было беспредела, крысятничества и неоправданного мордобоя.

С наставниками Синебродову повезло. Они оказались благородными жуликами, и это не выдумка Шейнина: такие воры-романтики еще встречались в то время. Попирая нормы общепринятой морали, они не стали нравственными уродами, не превратились в животных, а остались нормальными людьми с нормальными человеческими чувствами. Они были тверды в убеждениях и могли пострадать за идею, к тому же остры на язык, неплохо воспитаны, понимали толк в пище и умели со вкусом одеться. Володька боготворил их, но это обожание не было холуйским, унизительным пресмыканием слабого перед сильным. Он хотел походить на этих людей и готов был разбиться за них в лепешку.