Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

Шарлотта фыркает.

—Ерунда какая,— Антуанетта корчит презрительную гримасу. Подумать только, одна из сестер ноет из-за того, что взгляд месье Дега упал не на нее, а вторая, наоборот, умирает от страха из-за его внимания.

Антуанетта стучит в дверь с маленькой табличкой «Эдгар Дега, художник». Плотная женщина в переднике, с широким честным лицом, открывает и рассматривает нашу троицу — три шали, которые придется где-то вешать, три пары грязных башмаков, за которыми придется подмести. Она досадливо морщится.

—Мари? Одна из вас должна быть Мари.

Я кротко, как ягненок, поднимаю ладонь. Она протягивает руку за нашими шалями.

—Сюда,— она указывает в сторону месье Дега. Он сидит, подперев подбородок ладонью, но от его огненного взгляда у меня ноги приклеиваются к полу, и я стою совсем тихо. Как и Антуанетта и Шарлотта.

Я в первый раз оказываюсь в мастерской художника, и меня поражает сильный запах скипидара и беспорядок — все поверхности чем-то заставлены или завешаны. Комната просторная, из голых окон падают полосы света, широкий прочный стол и длинная скамья еле видны под нагромождением кистей, губок, подсвечников, посуды, красок, чашек с водой, огрызков угольных карандашей, коробок пастели. По комнате расставлены несколько старых стульев, два из которых подпирают холсты. На третьем висит пахнущий краской халат, еще один, со сломанной ножкой, лежит на боку, последний пуст. Стены выкрашены серым и завешаны картинами от пола до потолка. Картин так много, что, уйдя отсюда прямо сейчас, я не смогла бы вспомнить ни одной. Стоящие на полу полотна повернуты обратной стороной и прислонены к стене.

—Я тут ни при чем,— перехватывает служанка мой взгляд.— Он не дает мне ни к чему притронуться. Даже подмести нельзя, чтобы пыль на свежую краску не садилась.

Она подходит к столу, кидает наши шали на единственный пустой стул и стоит, опустив руки и разглядывая беспорядок. Потом видит палитру и две кисти. Берет их и спрашивает:

—Я помою?

Месье Дега отвлекается от своих мыслей и кивает.

Увидев нас троих, он тяжело вздыхает, жалея, что мы нарушили мирное течение его дня.

—Спина,— говорит он.— Я начну с вашей спины.

Показывает на ширму в углу:

—Раздеться можете там.

У меня кружится голова. Стоя за ширмой и онемевшими пальцами развязывая блузку, я слышу, как месье Дега велит служанке — он называет ее Сабиной — расчистить пару стульев для сестер, которых я привела с собой. У меня не хватает сил даже подумать о том, как я выйду из-за ширмы, одной рукой пытаясь прикрыть две маленькие выпуклости на груди, а второй — черные волосы, появившиеся между ног, и все это на глазах у двух сестер, одна из которых подмигнет, а вторая будет таращиться.

Придерживая блузку, я оглядываю угол комнаты, скрытый ширмой. Я вижу умывальник, маленькую железную кровать с мятыми простынями, спиртовку на полу. Под ней лежит лист бумаги, на котором нарисована балерина, сгорбившаяся на скамейке. Всего несколько линий углем, несколько пятен пастели, но я вижу, как устала эта девушка, как поднимаются ее ребра с каждым вздохом. Я вижу, что на дворе поздний вечер, что вчера на нее орал отец, что она простояла у станка много часов, пытаясь сохранить равновесие на секунду дольше, чем раньше, или приземлиться чуть мягче. Ноющие бедра развернуты в стороны, даже когда она отдыхает. Я выхожу из-за хрупкой ширмы.

—Вы можете уйти,— говорю я Антуанетте и Шарлотте, которая вытягивает шею и держит руки в первой позиции, надеясь, что месье Дега поднимет глаза от мусора на столе, в котором он копается.

Антуанетта вздыхает.

—Ты уверена?

—Но мы же уже здесь,— говорит Шарлотта, и я понимаю, что сейчас она затопает ногами, ведь месье Дега так и не оценил ее грации. Антуанетта уже встала, собираясь уходить.

Торопливо, как будто стараясь не передумать, я раздеваюсь, глядя на усталую девушку, на ее худые ноги, на мягкие пастельные мазки, подчеркивающие линию ключицы. Я выхожу из-за ширмы, цепенея от мысли о собственной наготе.

В холле Амбигю я пытаюсь проморгаться после яркого солнечного света и вижу старого Бюснаха, заносчивого и готового отчитать меня за вчерашнее. Мне хочется усмехнуться, но, подумав, что не стоит его злить, я плотнее запахиваю шаль, как будто берегусь после вчерашней болезни. Это не так-то просто — проглотить ухмылку и придержать язык, но я должна стараться. Амбигю — это не только регулярная плата, но и вечера вместе с Эмилем. Я медленно выдыхаю, но старый Бюснах только кивает и благодарит меня за то, что я прислала сестру сообщить о своей болезни.

—Остальные подобным себя не утруждают,— говорит он.

Сегодня мы репетируем так, как будто это уже премьера. Все в костюмах, а сцена для второй картины обставлена как настоящая прачечная. Там стоят корыта с горячей водой, везде клубится пар и лежит грязное белье, натянуты веревки для сушки. Я погружаю руки по локоть в мыльную пену и не могу перестать думать о деньгах, потраченных на то, что публика могла бы увидеть на любой улице.

«Западня» рассказывает о тяжелой жизни прачки по имени Жервеза. В картине, где я участвую, она узнает, что Лантье, ее любовник, ушел, а потом дерется с Виржини, которая его увела. Когда мы впервые репетировали ссору, Бюснах хотел, чтобы Виржини лежала на полу, мокрая, в разорванных панталонах, а Жервеза била ее по голому заду колотушкой для белья. Именно так написал месье Золя (по крайней мере, так говорит Бюснах), а он всегда настаивает, что «Западня» — натуралистичная пьеса и должна быть как можно ближе к жизни, как и роман. Он вечно читает вслух то одну, то другую страницу и придирается к каждой мелочи. Например, первое ведро воды должно только туфли Виржини промочить. Я хотела сказать ему, что сто раз была в прачечной, но ни разу не видела, чтобы женщину били вальком по голой заднице. Но никакой задницы не будет, потому что цензоры дышат Бюснаху в затылок. Но все равно, после всех этих обливаний, брани и удара, от которого у Виржини кровь течет из уха, публика будет аплодировать стоя. Все билеты на премьеру уже проданы, и я не сомневаюсь, что не меньше половины — именно из-за разговоров про прачечную.

Мы начинаем. Народные актрисы заняты стиркой, а три настоящие — те, у кого есть слова — перекликаются друг с другом, ожидая прихода Жервезы. Но месье Бюснах недоволен. Он качает головой и резко хлопает в ладони.

—Нам нужно какое-то вступление. Дамы,— говорит он, и я знаю, что он обращается к нам, потому что актрис он зовет по имени,— дамы, скажите что-нибудь, что могут говорить в настоящей прачечной.

Все молчат, и тогда я поднимаю руку. Я никогда не подлизываюсь, но старый Бюснах не так и плох, а Эмиль смотрит на меня, и я уже знаю, что он улыбнется, услышав мою выдумку.

—Мадемуазель?— кивает мне Бюснах.

Я шарю руками в корыте, сердито смотрю на товарок и громко говорю: