Возвращаясь к себе - Елена Катасонова

— Но и не последняя, правда? — подначивает ее муж.

— Мы, Камаловы, последними не бываем, — опускает густые ресницы мать, и отец вдруг встает, отложив в сторону книгу, и, наклонившись над ней, сидящей в глубоком кресле, целует ее миндалевидные глаза, чмокает в нос, в одну и другую щеку.

— Последними-то нет, никогда, — приговаривает он.

Дима сидит к ним спиной, за своим рабочим столом, у компьютера, но все слышит и, на мгновение повернувшись, бросив на родителей зоркий мимолетный взгляд, замечает все: склоненную фигуру отца над улыбающейся маленькой матерью, их взаимное тяготение, зримую от всего прочего отъединенность. Нет, конечно, они любят сына, но, похоже, больше всех они любят друг друга. Ревность касается Димы своим черным крылом. «Столько лет… В чем их секрет, их общая тайна? — терзается он. — Говорят, брак губит любовь. Почему же у них не сгубил? Но это, наверное, исключение, как-то им фантастически повезло…»

Дима выключает компьютер, кладет перед собой толстую растрепанную тетрадь. Стихи сами просятся на бумагу.

— А на экран они разве не просятся? — как-то спросила Лена.

— На экране компьютера наоборот — умирают, — ответил Дима. — Я пробовал, старался их приручить, а они — ни в какую.

— Ты говоришь о них как о живых.

— Они и есть живые.

Незаметно для себя Дима стал думать о Лене.

— Ты мое alter ego, — сказал он однажды.

— «Второе я»? Разве ты знаешь латынь?

— На уровне присказок — да. Я так рад, что ты у меня есть. Ты понимаешь меня с полуслова — случай довольно редкий. И умница — каких мало. Ты кем хочешь стать?

— Пока не знаю. Только не юристом.

— Почему?

— Грязный мир — кем бы ты ни был в этой системе. Грязный, жестокий.

— Может, мир грязен вообще, по своей природе?

— Не думаю. Он разный, и нужно выбрать свою стезю.

— Например?

— Например, переводчицы. Если повезет — переговоры, заморские страны…

— А если не повезет?

— Должно повезти!

Да что ж это он все о ней думает? Ведь они только расстались.

— Дима, тебя!

Он бросается к телефону. Нет, что ни говори, телепатия существует!

— А-а-а, Таня…

— Разочарован?

— Просто не ожидал.

— Не ожидал… — эхом повторяет хрипловатый голос. — Странно.

— Почему?

— Так… Странно, и все… Был же у нас с тобой Новый год в нашем классе.

Уж лучше бы не напоминала! Влажный, горячий рот, смелые руки, рывком рванувшие молнию…

— Как ты себя чувствуешь? — вежливо спрашивает Дима.

Вторую неделю Тани нет в классе.

— Получше. А было ужасно: три дня — тридцать девять.

— Грипп?

— Врач твердит «вирусная инфекция», а мы думаем, грипп. Но сегодня температура нормальная, пора делать уроки. Что там задано?

— Сейчас продиктую. Записывай.

Дима диктует.

— Я звонила весь день, — дождавшись паузы, говорит Таня. — Мама твоя сказала, что ты уехал кататься на лыжах. Рискнула позвонить Ленке, а она — тоже на лыжах. Это что, совпадение? Или вы ходили на лыжах вместе?

— А тебе что за дело? — краснеет Дима. — Ты хотела узнать уроки, и я сказал. Остальное не важно.

— Уверен? — усмехается в трубке Таня. — Я Ленку знаю лучше, чем ты. Ничего у тебя с ней не выйдет.

— Почему? — невольно спрашивает Дима.

«Надо попрощаться и повесить трубку…» Но он не делает ни того ни другого.

— Потому что потому, окончание на «у», — продираясь сквозь кашель, еле выговаривает Таня. — «Детская дружба, ты греешь сердца…» — откашлявшись, отдышавшись, фальшиво напевает она. — Вот и все, на что способна Ленка. Ей не только с фэйсом не повезло, она еще до ужаса несовременна.

— С каким фэйсом? — не сразу понимает Дима. — Ах вот ты о чем. Хорошая ты подруга.

— Бывшая, — уточняет Таня. — Ленка со мной теперь не общается.

— И правильно делает. Слышала бы она тебя сейчас!

— Так ты ей небось передашь?

— И не надейся!

Дима швыряет на рычаг трубку — стерва! — возвращается к столу, садится, зажигает настольную лампу и так сидит, глядя в черное ночное окно. Он старается думать о Лене, но видит темный пустой класс, чувствует, как впиваются в его податливые губы жадные губы Тани, дерзкая рука резко дергает молнию, забирается внутрь его тесных джинсов, вызывая неподконтрольное его воле желание. Хорошо, что вошла Лена. Или… плохо?

Дима, как истеричная дама, хватается обеими руками за голову. Ему так трудно, так тяжело, так мучает плоть, особенно по утрам. Повезло еще, что есть длинный халат — в прошлом году купила мама.

— После ванны очень даже приятно, — сказала она в ответ на веселое недоумение сына.

Теперь этот халат просто спасает. Но, Господи, что же делать? С Танькой давно бы уже было все, а Лену он уважает. И чем больше говорят они о книгах, музыке, вообще — о жизни, тем невозможнее даже представить… Да, конечно, они целуются, но разве можно сравнить их целомудренные объятия с тем, другим, от которого в темном пустом классе кругом пошла голова и на мгновение — ослепительное, невозможное, он забыл обо всем?

Но ведь он без Лены не может! Без ее умных глаз, разговоров, улыбки — чудесно она улыбается и смеется, — без их все более частых встреч. Почему же тогда… Как за спасением, бросается он к телефону.

— Але? — звучит знакомый мелодичный голос.

— Ленча, ты как? Я просто так позвонил.

— Сейчас я ее позову.

— Ой, простите.

До чего похожи у них голоса — у Лены и ее матери, — просто невероятно похожи.

— Извини, я думал, что это ты.

Лена смеется.

— Все так думают.

— Ты не очень устала — днем, в лесу?

— Немного. Ноги болят.

Они болтают о том о сем, и Дима успокаивается, лютое напряжение, разбуженное Татьяной, покидает его. Успокоенный, ложится он спать.

Внезапно и бурно, резко, стремительно в город ворвалась весна. В считанные дни осели, расквасились, размокли и почернели сугробы, потекли ледяные ручьи, превращаясь в серебристые речки, лукаво заигрывая с прохожими, преграждая им путь, заставляя прыгать и изворачиваться, терпеливо искать обходные, узенькие тропинки. Потом подул резкий ветер, разгоняя, высушивая ручьи и лужи, вылетели из-под стрех перезимовавшие птахи, зачирикали задорно и весело, приветствуя теплое солнце, гоняясь за зернышками и крошками, радуясь и ликуя: пережили, перетерпели долгую зиму.