Хамелеон. Похождения литературных негодяев - Павел Антонинович Стеллиферовский

загадка: «…Что за притча эти мертвые души? Логики нет никакой в мертвых душах; как же покупать мертвые души? где ж дурак такой возьмется? и на какие слепые деньги станет он покупать их? и на какой конец, к какому делу можно приткнуть эти мертвые души? и зачем вмешалась сюда губернаторская дочка? Если же он хотел увезти ее, так зачем для этого покупать мертвые души? Если же покупать мертвые души, так зачем увозить губернаторскую дочку? подарить, что ли, он хотел ей эти мертвые души? Что ж за вздор, в самом деле, разнесли по городу?»

Вот здесь бы и остановиться… Нет, ком слухов уже покатился, и его никому не удержать. Никто не верит, но все повторяют: «Однако ж разнесли; стало быть, была же какая-нибудь причина?»

Настоящую правду мы знаем, но обывателям-то она была не нужна. Пустота собственной жизни требовала любого наполнения. Чем фантастичнее были предположения, тем с большей охотой им верили, ибо отдавались подобному мифотворчеству с душой. Куда там Загорецкому или Шприху! Здесь нашлись умельцы почище, вроде тех, о которых говорил Базиль в «Севильском цирюльнике».

У нас на Руси, поясняет Гоголь, «общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бытующих в обществах высших, а потому начали обо всем этом говорить в таких домишках, где в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения. Сюжет становился ежеминутно занимательнее, принимал с каждым днем более окончательные формы».

Много вариантов имела версия о мертвых душах и губернаторской дочке. Испробовав их, пошли дальше. Расспрашивали Коробочку, Манилова, Собакевича, Ноздрева, Селифана, Петрушку, но толку не добились и запутались окончательно. Предположили, что Чичиков – «подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия», и это повергло должностных лиц города в крайнее уныние, ибо знали они за собой делишки, о которых не надо бы знать высшему начальству. Версию о том, что Павел Иванович есть фальшивомонетчик и разбойник, обсудив, отбросили из-за его «благонамеренной» наружности. И уж, конечно, дружно отвергли мнение почтмейстера, что Чичиков – это капитан Копейкин, ибо нелепость была очевидна: Копейкин без руки и ноги.

Наконец, «из числа многих в своем роде сметливых предположений» выбрали такое: «Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон?» Конечно, саркастически замечает Гоголь, «поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона». Кстати, не исключали: Наполеон – Антихрист, значит, и Чичиков… Как ни старались обыватели, приемлемого ответа так и не нашли. Но перепугались здорово. Тогда-то и закрылись перед Павлом Ивановичем все двери: «Не приказано принимать!»

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь среди прочих материалов поместил «Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ“, написанные в 1843–1846 годах, т. е. вскоре после выхода поэмы в свет. В третьем письме, размышляя о судьбе собственного таланта, писатель ссылается на мнение Пушкина: „Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем“».

Важное признание. Оно объясняет, в частности, почему Гоголь взял в герои пошлого человека и столь подробно разобрал его характер, знакомый русской литературе, но столь крупно еще не показанный. Этим же, видимо, можно объяснить и причину того, что рождению и развитию сплетни о Чичикове уделено в поэме так много места – почти три главы. Будь это проходная сцена, такая роскошь могла бы показаться непозволительной, но «увеличительный взгляд» писателя придает ей символический смысл.

Этот момент для нас особенно важен. Живописуя похождения Чичикова, Гоголь не стремится изображать злодеев: «…прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними со всеми». В поэме отчетливо показана общая ничтожность тех, кто гонит, и тех, кого гонят – «пошлость всего вместе». Потому-то автор сознательно строит повествование так, чтобы, наблюдая за Чичиковым и событиями в губернском городе, читатель обязательно имел в виду всю пространственную и временную Россию и каждый образ, каждый сюжетный поворот рассматривал в широком контексте и соотносил со своим опытом.

Для этого писатель, в частности, как уже не раз отмечали историки литературы, нередко раздвигает внутренние границы поэмы и прибегает к таким вот сравнениям: «Какие бывают эти общие залы – всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены… тот же закопченный потолок; та же люстра… те же картины во всю стену… – словом, все то же, что и везде».

Жизненный опыт читателя берется в свидетели и при описании персонажей: «Таких людей приходится всякому встречать немало… Одна из тех матушек, небольших помещиц… Все те, которых называют господами средней руки… Есть много на свете таких лиц». Этот прием, будоражащий жизненный опыт читателя, явно способствует созданию атмосферы бытового узнавания.

Гоголь специально ориентируется и на литературный опыт своих читателей, когда в подробностях рассказывает биографию Чичикова и описывает события, произошедшие в губернском городе. Во всяком случае, как мы видели сами, многие повороты сюжета сплетни явно соотносятся с эпизодами известных русской публике произведений, в первую очередь – «Горя от ума». Они, возможно, должны не только подготовить читательское восприятие, но и во времени и в пространстве расширить круг родственных примеров, подтвердив реальность и типичность происходящего в поэме.

Сам Гоголь очень хорошо знал комедию Грибоедова и в «Выбранных местах из переписки с друзьями» в разделе «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» отвел раздумьям о ней немало места. Он, в частности, особо отметил созданные Грибоедовым типы негодяев и их коренное родство с другими персонажами: «Не меньше замечателен другой тип: отъявленный мерзавец Загорецкий, везде ругаемый и, к изумленью, всюду принимаемый лгун, плут, но в то же время мастер угодить всякому сколько-нибудь значительному или сильному лицу доставленьем ему того, к чему он греховно падок, готовый, в случае надобности, сделаться патриотом и ратоборцем нравственности, зажечь костры и на них предать пламени все книги, какие ни есть на свете, а в том числе и сочинителей даже самих басен за их вечные насмешки над львами и орлами и сим обнаруживший, что, не бояся ничего, даже позорнейшей брани, боится, однако ж, насмешки, как черт креста».

И другая характеристика, родственная: «Сам Молчалин – тоже замечательный тип. Метко схвачено это лицо, безмолвное, низкое, покамест тихомолком пробирающееся в люди, но в котором,