Ложь во спасение - Ольга Егорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я же видел его два часа назад, – подумал Евгений. – И он был живой».
«I've got to see you again», – хрипловатым голосом пропела у него за спиной Нора Джонс. Смолк фортепьянный аккорд, на несколько секунд в квартире воцарилась абсолютная тишина, а потом в этой тишине снова заиграло фортепьяно.
Уже сейчас он точно знал, что больше никогда в жизни не сможет слышать звуки фортепьяно.
И уж тем более не сможет слышать «I've got to see you again». Эта песня, которая когда-то принадлежала только им двоим, теперь обрела совершенно другого владельца. Мертвеца, по-хозяйски развалившегося в кресле за столиком, сервированным стеклянными фужерами и серебром.
– Я его не убивал, – наконец прошептал он в ответ, чтобы что-то сказать.
В темноте коридора ее лицо казалось белым пятном, фигура – маленькой и съежившейся, как у крохотного испуганного зверька, которого преследует хищник. Он сделал шаг навстречу и протянул к ней руки, но она вдруг отпрянула, попятилась от него назад, сделала наугад несколько торопливых шагов и вжалась в стену, глухо ударившись затылком.
Ошеломленно уставившись на нее, Евгений стоял, словно парализованный, не в силах сделать и шага, понимая, что сейчас, в эту секунду, с ними происходит что-то такое, чего не должно было произойти никогда. И наверное, они оба уже не в силах этому помешать. Теперь у них больше нет ни прошлого, ни будущего, а есть только вечное настоящее.
И это настоящее – мертвец с пробитой головой.
Губы невольно растянулись в кривой усмешке.
– Ты что, мне не веришь? – спросил он все так же тихо.
Они оба разговаривали шепотом, как будто боялись потревожить одиноко скучающего за стенкой покойника.
В этот момент он совершенно некстати вдруг вспомнил себя ребенком. Худым и нескладным четырехлеткой-очкариком, мальчишкой с острыми локтями и такими же острыми коленками, с шапкой черных кудрявых волос на голове, похожим на маленького негритенка, если бы не передавшаяся по отцовской линии бледность кожных покровов. Отец по субботам работал, и маленький негритенок-очкарик оставался в этот выходной день вдвоем с матерью.
В доме в такие дни всегда пахло одинаково. Пахло борщом, кипящим на плите, и томящимся в духовке пирогом с капустой и рыбой. Стиральным порошком с приятной лавандовой отдушкой и полиролью, которой мать натирала до блеска полы и мебель.
Он очень любил ту игру, которую они затевали всегда ближе к вечеру, когда из дома уже успевал выветриться привычный субботний коктейль запахов. Мать, устало сложив руки на коленях, садилась в кресло перед телевизором – со временем это стало для него сигналом к началу «боевых» действий. Он убегал к себе в комнату, радостно доставал из шкафа свои колготки, которые в сильную стужу заставляла надевать под брюки мать, несмотря на его протесты и нежелание выглядеть девчонкой.
Колготки были темно-синими, почти черными, по цвету для игры очень подходящими. Он надевал колготки на голову, низко надвигая на глаза, засовывал под резинку домашних треников большой и черный игрушечный пистолет, набирал в легкие побольше воздуха и вылетал из комнаты с диким криком:
– Руки вверх! Ни с места! Вы захвачены в плен пиратом Черная Борода – ужасным кровожадным злодеем!
Больше всего ему нравилось, как мать в такие моменты изображает испуг. Как она торопливо поднимает руки вверх и начинает делать вид, как будто дрожит от страха. Игра длилась не больше минуты, по истечении которой они оба уже смеялись, почти катаясь по полу. А потом все повторялось сначала.
Он не вспоминал об этих субботних дурачествах, наверное, уже лет двадцать.
А теперь вспомнил и, как живые, увидел перед собой глаза матери, в которых абсолютно не было страха. Несмотря на то что поднятые вверх руки дрожали, а брови сходились на переносице перепуганным домиком.
Почему-то никак не удавалось отделаться от этого детского воспоминания.
Почему – он понял не сразу.
Только тогда, когда услышал наконец ответ на свой вопрос. Спустя минуты, которые показались столетиями.
– Верю, – тихо сказала Яна.
Но даже в темноте, даже издалека он видел сейчас ее глаза, которые лгали.
Он так и застыл в двух шагах от нее с протянутыми руками. Как механическое существо – робот Вертер из детской сказки, у которого внезапно сели батарейки. На полпути.
Оказалось, что покойник за стенкой – это было не самое ужасное. Самое ужасное было здесь, в темноте коридора. Ядовитым цветком под дрожащими лепестками ресниц оно притаилось в почерневших глазах любимой женщины, которая теперь его боялась.
Черная Борода. Ужасный, кровожадный злодей.
Знать бы, что невинная детская игра обернется спустя двадцать пять лет пророчеством!
– Выключи музыку, – услышал он звук ее голоса, снова вернувший его в реальность.
«Выключить музыку» – это значило снова зайти в комнату. Снова увидеть, снова вдохнуть запах. Пройти мимо, нажать на кнопку проигрывателя и проделать все в обратном порядке.
В ответ на ее просьбу он даже не шевельнулся.
– Выключи, – сдавленным шепотом прохрипела Яна.
Он хотел сказать ей, что не может. Снова увидеть, снова вдохнуть, пройти мимо и нажать на кнопку. Хотел сказать, что ему страшно. Но язык не слушался, а голос как будто совсем пропал.
Черт, вот ведь как бывает, отстраненно подумал он, отворачиваясь. Живешь на свете тридцать лет, и все эти тридцать лет, начиная едва ли не с младенческого возраста, считаешь себя мужиком. До тех пор, пока вдруг однажды, обнаружив в собственной квартире труп соседа с раздробленной башкой, не поймешь, что никакой ты не мужик на самом-то деле, а обыкновенный трусливый кролик.
Он так долго жил на свете, он так много всего узнал и пережил, но даже представить себе не мог, как это страшно – прийти домой и обнаружить в собственной гостиной покойника. Он и не подозревал, что в такие моменты начинают потеть ладони, что ноги становятся ватными, что кончики пальцев начинают дрожать, а сердце почти перестает биться.
Оставив позади почти половину жизни, он, оказывается, еще ни разу по-настоящему ничего не боялся.
И только теперь наконец узнал, что такое страх.
Страх – это мертвый Слизень в его гостиной.
Получается, все изменилось в считанные минуты.
Живой Слизень боялся Евгения.
Живой – он визжал по-бабьи от этого страха и злобно матерился, загнанный в угол лестничной клетки его пинками. Живой – он стоял два часа назад в лифте у него за спиной, и совсем не нужно было иметь глаза на затылке, чтобы увидеть, как Слизень его боится. Живой – он не представлял собой никакой угрозы. Он был всего лишь мелкой букашкой, ничтожеством, низшим представителем человеческой породы. Он вызывал лишь чувство омерзения и никогда – страх.