Сталин - Дмитрий Волкогонов

Один из популярных деятелей того времени В.В. Шульгин, проживший почти вековую жизнь, в своих известных мемуарах «Дни» вспоминал подробности этого акта. Когда они с А. И. Гучковым по поручению Временного комитета Государственной думы прибыли 2 марта 1917 года в Псков для принятия отречения царя от престола, то надеялись еще спасти монархию. «Император, – пишет Шульгин, – как всегда, был спокоен. После сбивчивой речи Гучкова Николай монотонным голосом, не выдавая своих эмоций, сухо произнес:

– Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила…»

Сделаем, однако, одно отступление.

В это время группа ссыльных из Монастырского, Курейки уже находилась в Красноярске, Канске, Ачинске. Сталин с Каменевым были в Ачинске. Известие об отречении Николая в пользу Михаила и об отказе последнего принять корону встретили восторженно. Телеграмму с поздравлениями Михаилу «за его великодушие и гражданственность» неожиданно для Сталина подписал и Каменев. Спустя девять лет этот факт всплыл на поверхность на заседании Исполкома Коминтерна (ИККИ). Сталин постарался «монархическую слабость» Каменева максимально использовать. Его выступление высвечивает и как бы приближает то далекое время февраля – марта 1917 года.

«Дело происходило в городе Ачинске в 1917 году, – необычно возбужденно начал Сталин, – после февральской революции, где я был ссыльным вместе с тов. Каменевым. Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с тов. Каменевым послали телеграмму на имя Михаила Романова… (Каменев закричал с места: «Признайся, что лжешь, признайся, что лжешь!») Молчите, Каменев. (Каменев вновь закричал: «Признаешь, что лжешь?») Каменев, молчите, а то будет хуже. (Председательствующий Э.Тельман призывает к порядку Каменева.) Телеграмма на имя Романова как первого гражданина России была послана несколькими купцами и тов. Каменевым. Я узнал на другой день об этом от самого т. Каменева, который зашел ко мне и сказал, что допустил глупость. (Каменев вновь с места: «Врешь, никогда тебе ничего подобного не говорил».) Телеграмма была напечатана во всех газетах, кроме большевистских. Вот факт первый.

Второй факт. В апреле была у нас партконференция и делегаты подняли вопрос о том, что такого человека, как Каменев, из-за этой телеграммы ни в коем случае выбирать в ЦК нельзя. Дважды были устроены закрытые заседания большевиков, где Ленин отстаивал т. Каменева и с трудом отстоял как кандидата в члены ЦК. Только Ленин мог спасти Каменева. Я также отстаивал тогда Каменева.

И третий факт. Совершенно правильно, что «Правда» присоединилась тогда к тексту опровержения, которое опубликовал т. Каменев, т. к. это было единственное средство спасти Каменева и уберечь партию от ударов со стороны врагов. Поэтому вы видите, что Каменев способен на то, чтобы солгать и обмануть Коминтерн.

Еще два слова. Так как тов. Каменев здесь пытается уже слабее опровергать то, что является фактом, вы мне разрешите собрать подписи участников Апрельской конференции, тех, кто настаивал на исключении тов. Каменева из ЦК из-за этой телеграммы. (Троцкий с места: «Только не хватает подписи Ленина».) Тов. Троцкий, молчали бы вы! (Троцкий вновь: «Не пугайте, не пугайте…») Вы идете против правды, а правды вы должны бояться. (Троцкий с места: «Это сталинская правда, это грубость и нелояльность».) Я соберу подписи, т. к. телеграмма была подписана Каменевым…»

Мы забежали по времени вперед. Но здесь приведен спор, касающийся событий начала 1917 года. Даже Каменев, считавший себя ортодоксальным марксистом, видел тогда признак революционного достижения в «великодушии Михаила». Это сегодня нам «все ясно» о том далеком уже времени. А тогда маневры царя, буржуазии были способны ставить в тупик и некоторых членов ЦК партии…

Вернемся вновь к мемуарам Шульгина. Отречение царя от престола он выразил патетической фразой:

– В тот момент я как бы услышал, как жалобно зазвенел трехсотлетний металл, ударившись о грязную мостовую. Петропавловский собор резал небо острой иглой. Зарево было кроваво.

В течение нескольких дней, продолжал Шульгин, я присутствовал при отречении двух государей (имея в виду и Михаила). Было впечатление, что все мы взошли на эшафот. На совещании членов комитета Государственной думы Милюков и Гучков просили великого князя Михаила Александровича, моложавого, высокого, худого, принять престол…

После получасового размышления в соседней комнате великий князь вошел, остановился посредине комнаты и сказал:

– При этих условиях я не могу принять престола, потому что…

Он не договорил, потому что… заплакал. Так мелодраматически пресеклась династическая линия Романовых. Шульгин с ядовитым сарказмом добавляет, всхлипывая вместе с царем-однодневкой:

– Россия теперь и не монархия, но и не республика… Государственное образование без названия. А все началось еврейским погромом и кончилось разгромом трехсотлетней династии…

Патетика Шульгина не была просто тоской по минувшему. «Бывшие» еще многое сделают, чтобы всплыли на поверхность Краснов, Корнилов, Врангель, чтобы возникли Добровольческая армия, многочисленные войска интервентов. В своих «Очерках русской смуты» А.И. Деникин вспоминал, что такие монархисты, как генерал Крымов, предлагали «расчистить Петроград силой оружия и, конечно, с кровопролитием». Жаль, вздыхал Деникин, что не прислушались вовремя к таким советам: «Слишком долго мы внимали пасхальному перезвону вместо того, чтобы сразу ударить в набат». Однако последние два февральских дня 1917 года перечеркнули их последние надежды остановить революцию. Генерал Хабалов окончательно утратил власть над частями, распропагандированными большевиками. В ночь на 28 февраля министры последнего царского правительства оказались в Петропавловской крепости в роли арестованных. Февральская буржуазно-демократическая революция в России победила. То был пролог скорого Октября.

На далеких окраинах тысячи политических ссыльных еще до получения официальных бумаг готовились к отъезду в Петроград, Москву, Киев, Одессу, Тифлис, Баку, другие революционные центры. Если у истории есть высота птичьего полета, то она своими бесстрастными глазами могла видеть, как революционеры – жрецы «праздника угнетенных» со всех концов необъятной России устремились туда, где уже запылал факел освобождения. Сталин с группой таких же бывших ссыльных, добыв билеты в вагон третьего класса, жадно смотрел на огромные заснеженные пространства Сибири, пробегавшие за окном. Он не мог знать, что немногим более чем через десять лет побывает здесь, но уже не в качестве безвестного «чернорабочего революции», а как вождь партии, быстро набирающий силу. Выскакивая на станциях за кипятком, Сталин не мог и предположить, что уже через год-полтора на этой земле, как когда-то в Бретани, Тулоне, Вандее, вспыхнут кровавые мятежи. Сталин еще не знал, что его ждет в Петрограде, чем он будет конкретно заниматься, кого из руководителей партии повстречает. Уныние и тоска остались на берегу закованного в ледовый панцирь Енисея. Вскоре водоворот социальных и политических событий захватит его целиком, вначале скроет под волнами и пеной революции, а затем неожиданно выбросит в самом ее эпицентре.